Самый яркий свет (СИ)
— Видите, — показал он на нарисованную крону, — здесь сложная система, которая движется при этом в соответствии с неким единым законом. Ветер дует отсюда, ветви стараются двигаться вслед за ним, но каждая из них имеет свою форму, по-разному прикреплена к стволу или другой ветке. На них разное количество листьев. И каждая будет двигаться по-своему, но если поймать закономерность, то можно в рисунке ухватить замершее мгновение, и он станет живым. Понимаете меня?
Ох, Валериан, с трудом. Как по мне, рисунок был идеальным, такой не стыдно выставить в парадных залах Зимнего дворца, но лицеист стремился к большему совершенству. Он морщил лоб и поджимал пухлые губы. В этот момент, миг полного сосредоточения его некрасивое лицо преображалось, превращая полноватого мальчика в демонического юношу. Я всмотрелась в него, и снова очень легко сегодня получилось выделить нужный поток в сознании, выровняла найденное, отсекла от паразитных течений, щелчком сбила какое-то совсем постороннее желание и всем своим талантом усилила видимую мне золотой струну. Лангер отрешился от мира, рука запорхала над бумагой, творя новую картину. Увы, нельзя было посмотреть, чтобы не сбить свой настрой, но когда юный художник выдохнул, сдержать возглас восхищения было невозможно.
— Александра Платоновна! Только ругать, как мы условились!
— Да, Валериан, можно было бы и лучше.
Но это была ложь. Тополь на рисунке был таким… настоящим, что живой он выглядел не так естественно, как изображенный углем. Теперь я поняла, что имел в вижу мальчишка, говоря о гармонии. В застывшем движении кроны все было… логично. Настолько, что даже пугало.
— В следующий раз постараюсь, — важно ответил Лангер, встал, поклонился и вышел из аудитории, оставив рисунок мне.
Егор Антонович Энгельгардт, которому я доложилась об окончании занятия, соизволил поинтересоваться успехами. Я молча положила перед ним на стол первый набросок Валериана, кинув взгляд на него, директор кивнул, мол, неплохо. Тогда я представила второй.
Этот Энгельгардт рассматривал намного дольше, водил над бумагой пальцем, повторяя линии.
— Вот тут точно Ваша заслуга, — бесстрастно произнес он в итоге. — Даже не знаю, какое слово здесь подойдет. Сашенька, душа моя, если кто-то и сомневался в Вашей полезности в преподавании, то теперь каждый из таких должен будет заткнуться.
— А такие были? — удивилась я.
— Всегда есть завистники, — уклонился от прямого ответа директор. — Через три недели начнутся занятия. Я хотел бы видеть Вас по понедельникам и средам с утречка. Устроит Вас?
— Несомненно, Егор Антонович. Но сейчас мне уже надо спешить, с Валерианом задержались. Не ангажируете экипаж до Дворца?
— В Императорский? Непременно. Располагайте в полной мере, Саша.
[1] Поручик лишь на ранг выше корнета в звании.
[2] Кивер — головной убор из твердой кожи с высокой тульей и плоским верхом и козырьком. Типичный элемент формы начала XIX века.
[3] Александр Михайлович Горчаков, канцлер Российской Империи (1867–1883) при выпуске из Царскосельского лицея получил ранг титулярного советника, таковых набралось девять человек из семнадцати, пошедших на гражданскую службу. Остальные, в том числе Пушкин, довольствовались рангом коллежского секретаря.
[4] Федор Федорович Матюшкин — русский полярный исследователь, адмирал.
[5] Семен Семенович Есаков — полковник артиллерии, участник Польской кампании 1830 года. В 1831 году застрелился, не оставив никаких объяснений. Барон Корф (лицеист того же выпуска) писал, что Есаков потерял в одном из боев несколько пушек, что и послужило причиной тяжелой депрессии и самоубийства.
[6] Вильгельм Карлович Кюхельбекер — служил в Министерстве иностранных дел, затем на Кавказе у генерала Ермолова. После дуэли родственником последнего был вынужден выйти в отставку и вернуться в Россию. Во время восстания декабристов был на Сенатской площади, где пытался застрелить великого князя Михаила Павловича, брата императора, а также генерала Воинова. Пытался бежать в Варшаву и просить помощи у С. Есакова, но был опознан и арестован. Приговорен к ссылке, скончался в Тобольске в 1846 году.
Глава 8
Чем хорош Петербург летом? Во-первых, часть его обитателей отправляется на дачи, проводя там дни в праздности и неге. Ведь только обустроиться на весь теплый период — это собрать и перевезти пару телег скарба, трястись по пыльной дороге весь день. Поэтому уехавшие в столице не появляются до самых холодов, что непременно положительно сказывается на запруженности улиц.
Во-вторых, хотя город и считается обителью дождей и сырости, на самом деле с июня по август солнце часто радует его жителей своим ликом, даря чудесные деньки. И Град Петров предстает именно таким, каким его задумывал великий император: торжественным, прекрасным, со строгими очерченными линиями проспектов.
Здесь нельзя построить кривого-косого уродца из бревен, обмазанных глиной, коряво оштукатуренного и покрытого дешевыми белилами. Любое здание еще в проекте подлежит обязательному утверждению, непререкаемые правила не позволят соорудить громаду, выбивающуюся из ровной строчки прочих крыш. Даже в Выборгской части уже исчезают слободские избы, а вверх ползут дома больше даже шести этажей. Высочайшим указом за Сампсониевским собором разрешено отойти от ограничений по высоте. Жилье там дешевенькое, неказистое, но фабричным рабочим всяко лучше ночевать в своем углу, чем в общей казарме.
Лицей дал настоящую карету, украшенную гербом, на мягких рессорах, и ничто не мешало мне разглядывать любимый Петербург сквозь ровное стекло окошка. Кучер решил не петлять, а правил сначала дурной дорогой к Московской Ямской, а оттуда вдоль Лиговского канала[1] прямо до Невского проспекта. Пока не показалась Знаменская церковь[2], если уж так признаться, окрестности не сильно радовали глаз. Наводнение, разрушившее фонтаны Летнего сада еще в прошлом веке[3], лишило эту водяную нить своего смысла, теперь сюда сливали нечистоты со всех окружающих домов. Все же удивительно в столице соседствуют чуть ли не трущобы и роскошь, отделяет их порой только одна стена.
Зато Невский проспект может затмить любой виденный мной архитектурный ансамбль. Я не видела такой изящной, выверенной красоты ни в Берлине, ни в Риме, ни в Лондоне, ни в тесном Париже[4]. Сейчас, ярко освещенный дневным светилом, он выглядел особенно нарядно, так, что захотелось остановить возницу и пройтись пешком. Однако время уже поджимало, юный художник сегодня зарисовался, но не уважить просьбу и выпускников, и Энгельгардта, попросившего позаниматься с неожиданно рано приехавшим лицеистом, было никак не возможно.
Карету остановили на Большой Миллионной, где меня у входа в Малый Эрмитаж уже поджидал старший из наряда гренадеров, поставленных в охрану Императорского дворца. Мое появление отвлекло его от распекания лакея, уронившего тюк с огарками, раскатившимися по мостовой. По давно сложившейся традиции свеча, прогоревшая до половины, считалась подлежащей замене, и поступала в распоряжение прислуги. Учитывая, что каждой фрейлине только в день полагалось к выдаче по четыре свечки, а всего их по дворцу светило немыслимое количество, то гешефт лакеев выходил изрядный: огарки они продавали нужным людям ежедневно, и товар у них не залеживался.
— Вашбродь! Фельдфебель Носов! Позвольте проводить-с!
— Пойдем, фельдфебель Носов Аким Семенович.
Гренадер заулыбался, довольный тем, что барыня запомнила его имя по прошлым посещениям. Расправил плечи, постарался изобразить галантность. Так и довел меня до начальника караула, за которого сегодня был майор Крещицкий. От вытянувшегося во фрунт унтера Антон Алекесеевич отмахнулся, он хотя и помнил недавние порядки, излишнюю муштру не любил, предпочитая неукоснительное исполнение приказов по их сути, а не форме. Император, когда-то сам полагавший, что шагистика — залог боеспособности, к этой идее остыл, несмотря на все влияние того же Аракчеева, и солдаты уже не оттачивали «прусский шаг» до одури и потери сознания на плацах.