Суд

У Горяева дрожало все тело, руки не слушались, в глазах было пестро от кружащихся точек. Он закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Машина наискось стояла на осевой, и многие водители сигналили ему, но он не обращал на это никакого внимания, он весь был в ощущении самого себя. Постепенно он успокоился, завел двигатель, выбрал секунды просвета в движении и с огромным трудом вывел машину на обочину шоссе. Но когда он вылез из машины, ноги еле удержали его, хорошо — успел схватиться за машину.
Заднее крыло было не смято, а вбито внутрь вместе с бампером. Судя по месту удара, у той машины был высокий бампер, наверно — газик. Умчался и не вернулся. А что ему? Разве только бампер погнул немного.
Горяев посмотрел вмятину повнимательней и очень огорчился — удар, оказывается, был такой силы, что в двух местах порван металл крыла, и оно терлось о колесо. В общем, ремонт не простой…
Мимо пронесся на мотоцикле инспектор ГАИ. Проехав немного дальше, он развернулся и подкатил к «Волге» Горяева. Молча осмотрел вмятину, потом следы на бетонке и вернулся:
— Почему не подчинились знаку?
— Какому?
— Идемте, — инспектор провел Горяева на противоположную обочину бетонки, заставил его спуститься на то место, где проселок раздваивался, и оттуда Горяев увидел знак, разрешающий при въезде на бетонку поворот только направо. Они вернулись к машине. — Предъявите документы.
Горяев не спешил выполнить это требование, достал из кармана пятерку и стал совать ее инспектору за борт шинели:
— Лучше выпей, инспектор, за то, что я жив остался…
Инспектор отшвырнул пятерку, и она упала на землю.
— Взяточку даете? — прищурился в Горяева инспектор.
— При чем тут взятка… — Горяев поднял пятерку и снова начал совать ее инспектору: — Жив я остался, прошу выпить за это, при случае…
— Я на свои пью, — со злостью ответил инспектор. — А если вы не оставите свои уловки, я остановлю любую машину, и у меня будет свидетель. Предъявите сейчас же документы!
Отдав инспектору документы, Горяев сел в машину — его трясло, только теперь от злости — нашелся чистенький, клоунаду развел вокруг пятерки, наверно, мало даю?
Инспектор внимательно изучал его документы.
— Где работаете, гражданин Горяев?
— Начальник отдела Минавтопрома. Еще что вам надо? Женат, беспартийный…
— Это мне ни к чему. Возьмите техпаспорт, права я забираю, позвоните завтра вот по этому телефону… Монтировка у вас есть?
— Это еще зачем?
— Если вы сейчас поедете, раньше надо отогнуть мятое железо от колеса. Будьте здоровы… — Он вскочил на мотоцикл, как на коня, рванул мотором и, оглянувшись назад, вылетел с обочины на шоссе и через минуту исчез за взгорком.
Горяев занялся машиной. Крышку багажника заклинило, и он долго возился, прежде чем смог приоткрыть багажник и вытащить оттуда монтировку. Не легко было и отогнуть мятое железо. Прошло почти два часа после аварии, когда Горяев смог наконец ехать.
Странно устроен человек — два часа назад все мысли Горяева были заняты той проклятой субботой, а теперь ее точно не было, и думал он только о том, как же теперь организовать ремонт — придется менять крыло, кто-кто, а он знал, как нелегко добыть крыло для «Волги».
Он подъехал к министерству с двухчасовым опозданием. Заехав в тупичок, где был вход в министерство, он поставил машину, как полагалось, радиатором к окнам министерства — разбитый зад машины лез всем в глаза…
Семеняк ничего у него не спросил, только глянул на него — не последует ли кивка идти за ним в кабинет? Кивка не было.
В кабинете звонил телефон. Горяев не поторопился к нему, разделся, причесался перед зеркалом в шкафу и только тогда взял трубку внутреннего телефона.
— Что случилось? Или некому было тебя разбудить и ты проспал? — звонила Наташа.
— Мне разбили машину… на том проклятом выезде на бетонку.
— Но я же видела, как ты сейчас на ней подъехал к министерству.
— Ты бы лучше спросила, не пострадал ли я сам?
— Надеюсь — нет?
— Только переживания…
— Слава богу… постучи по дереву. Ночуй сегодня дома.
 
Ну вот, один камень с души снят — с Наташей все вроде улаживается. Оставался только Кичигин. Почему-то о Сараеве он не думал.
По переговорной соединился с Семеняком:
— Что-нибудь особо срочное есть?
— Вроде нет, Евгений Максимович.
— Давайте фотографию…
«Фотографией» дня у них называлась придуманная Горяевым ведомость в квадратный метр, в которой были названы все основные предприятия отрасли и в нескольких графах отражалась их работа вчера и сегодня. Обычно к часу дня Горяев сдавал «фотографию» Сараеву.
Пришел Семеняк, расстелил на столе «фотографию», сказал:
— Ничего тревожного нет. Разве вот у гурьевцев снова увеличился излишек двигателей.
— Дай бог такие тревоги по всем заводам, — сказал Горяев и попросил дать ему папку с оперативной перепиской.
Больше всего он не любил разбираться в этих бумагах, в каждой непременно была какая-нибудь просьба, так как его отдел собственными возможностями не обладал, по каждому самому маленькому вопросу нужно было знать, куда стучаться. Семеняк сильно облегчал ему эту работу, на каждой бумажке он карандашиком как бы подсказывал, что следовало бы сделать. Горяев не раз дивился изворотливости ума своего помощника.
В этот день Горяев заметил, что его помощник чем-то взволнован и даже нервно возбужден. Только хотел спросить его об этом, как вдруг Семеняк протягивает ему бумажку:
— Вы не помните это, Евгений Максимович?
Горяев только мимолетно глянул и все вспомнил — это была копия служебного письма за его подписью Ростовцеву о выделении по указанию Сараева райвоенкомату запасных частей и узлов для «Волги» за счет остатков от экспорта. Он подготовил письмо по просьбе Сараева, переданной ему Кичигиным, речь, помнится, шла об освобождении племянника Сараева от призыва в армию. Дело это давнее, призыв давно миновал, и все это забыто. Почему же вдруг Семеняк вытащил это из-под спуда?
— Конечно, помню. А в чем дело? — Горяев не смог скрыть настороженности.
— Я тут разбирался в прошлых делах, сдавал, что надо, в архив и напоролся на эту бумажку… — как-то заученно проговорил Семеняк. — И вот не знаю, в архив это можно сдавать?
— А почему нет?
— Это полагалось бы сдать в архив вместе с ответом товарища Ростовцева об исполнении или неисполнении… — уже не так уверенно говорил Семеняк и не сводил с начальника напряженно-внимательных глаз, чего Горяев не замечал, так как сам чувствовал себя не очень-то ладно.
— Насколько мне известно… — Горяев прищурился, сделал вид, будто напряженно вспоминает давнее, стершееся в памяти. — Да, да… все по этой бумажке давно сделано, и ее можно сдавать в архив.
— Тогда, может быть, вы, Евгений Максимович, напишете вот тут сбоку: «В архив» — и делу конец.
Горяев хотел было отказаться, но вовремя сообразил, что делать этого нельзя, и вынул из кармана ручку:
— Где надо писать? Тут? Пожалуйста. В архив… — Горяев подписался. — Пожалуйста, и, ради бога, успокойтесь…
— Да как же мне не беспокоиться, — взяв бумажку, сказал Семеняк. — Во-первых, за порядок в канцелярии отвечаю все-таки я, и в случае чего за шкирку возьмут меня. Во-вторых, Евгений Максимович… можно начистоту? Вы помните, эту бумажку готовил я… так я еще тогда подумал, зачем нам надо так, напрямую, делать что-то военкомату? Если услуга за услугу, то какая от него услуга? Чаще всего — нарушение священного закона о военной службе. Разве не так, Евгений Максимович? Любой так подумает. Говорю вам прямо, ибо помню, что подготовить эту бумажку указание вам было от Сараева. Помните, я еще тогда приходил к вам, спрашивал, почему Ростовцев должен выполнять просьбу диспетчерского отдела? А вы еще сказали мне, что просить — это право всех, мы еще посмеялись с вами над этим правом трудящихся…
Горяев слушал все это с похолодевшей душой — конечно же Семеняк с его дотошностью допер до того, что бумажка эта была противозаконной. Но как теперь увести Семеняка от этой темы, заставить его о ней забыть?