Суд
Фролов промолчал. Он уже знал Весенина, его уровень понимания партийных дел и спорить с ним о вчерашнем собрании не стал.
— Ладно, собрание — уже прошлое, — торопливо сказал Фролов. — Давай о деле предстоящем.
— Надвигается новый учебный год, — помолчав, начал Весенин. — И я, Сергей Сергеевич, оглянулся на прошлый учебный год. Что же я там увидел как главную беду, отраженную в наших тетрадях учета? — Он помолчал, смотря мимо Фролова, и продолжал: — Есть два аспекта: посещаемость и активность усвоения. Знаете, что я, например, обнаружил? Во всем нашем главке не нашлось ни одного человека, который присутствовал бы на всех занятиях. А насчет усвоения пройденного материала, так тут мы попросту ничего не знаем, так как настоящего, зафиксированного на бумаге контроля усвоения нет. Этим и пользуются…
— Кто пользуется? Зачем пользуется? — раздраженно спросил Фролов.
— Все пользуются! — у Весенина даже голос сорвался, и он, прокашлявшись, повторил: — Все пользуются.
— Что же, по-вашему, никто не хочет расширить свои политические познания?
Весенин долго молчал, потом сказал нетвердо:
— Чтобы все-все… допустить трудно. Но факт, как говорится, налицо — вот тетрадь учета посещаемости занятий, — Весенин положил ее перед Фроловым, — здесь кроется моя тревога за будущий учебный год…
Фролов помолчал, слепо смотря на лежавшую перед ним замусоленную тетрадь, и сказал:
— Мне бы хотелось, Павел Григорьевич, начать с другого. Например, с качества руководителей семинаров. Я как-то забрел однажды на семинар по политэкономии… мухи дохли там от того, что говорил руководитель семинара. А главное, все это было начисто оторвано от того дела, которым ежедневно занимаются участники семинара.
Весенин прищурился на Фролова:
— Не понимаю… разве Маркс думал о нашем министерстве?
Фролов поморщился и от его шутки, и от его скрипучего голоса.
— Нельзя, Павел Григорьевич, все понимать буквально, так у нас разговор не получится, и я просто прошу вас серьезно заняться подбором высококвалифицированных руководителей наших семинаров.
— Но вы простите меня — моих руководителей никто не считает неквалифицированными, наоборот, инструктор райкома товарищ Мишин бывал на наших семинарах, и не раз, и всегда отмечал хорошую подготовленность руководителей. — Весенин плотно сжал свои тонкие белесые губы, прищуренные глаза смотрели на Фролова стеклянно и непримиримо.
— Павел Григорьевич, меня не интересует, что думает о наших пропагандистах товарищ Мишин. — Уже сказав это, Фролов подумал: зря сказал — Весенин, конечно, передаст это Мишину, а тот обидчив до крайности, побежит к секретарю райкома: караул, Фролов меня дискредитирует в глазах коммунистов главка, и пошло-поехало… Но что сказано, то сказано, и он продолжил: — Давайте сделаем так: на ближайшем партбюро заслушаем ваше сообщение о подготовке к новому учебному году, пригласим руководителей семинаров и все вместе поговорим о том, как повысить качество преподавания и интерес к занятиям. С этим вы согласны?
— Мне надо время подготовиться, — уклонился от прямого ответа Весенин.
— А партбюро только в следующем месяце, так что времени хватит.
Когда Весенин наконец ушел, на душе у Фролова посветлело. Но было совершенно ясно: политучебу надо поручать кому-то другому, более живому и политически образованному человеку.
Вот-вот, именно это и есть главная беда — формализм. Эта беда и во вчерашнем собрании. Все вроде бы и правильно и по делу, а если разобраться, дело остается само по себе, а наши общественные усилия, по конечному счету, превращаются в суету возле дела. «Но разве это мое открытие?» — удивленно спросил себя Фролов. Разве партия не говорит нам все время, что искоренение формализма в партийной работе — решающее условие ее успеха? Значит, все дело в том, чтобы коммунисты научились сами различать формализм и против него восстали. Или хотя бы только начали это понимать, как начинает понимать это он, и тогда всем вместе уже легче будет двигаться дальше в перестройке всей партийной работы на боевой, творческий лад…
Звонок внутреннего телефона вырвал Фролова из раздумья. Звонил коммунист Владимир Иванович Губанов.
— Можно ли сейчас зайти к вам? — спросил он.
— У меня же обеденный перерыв тоже… — глянув на часы, сказал Фролов.
— Вот и неправильно! Вы должны обедать не когда все, и именно в обеденное время дисциплинированные коммунисты должны заходить в партком, — сердито выговорил Губанов. — Так можно?
— Я жду вас, Владимир Иванович.
Владимир Иванович Губанов — самый старый по стажу коммунист, кажется, во всем министерстве, он участник Октябрьской революции. Ему уже за семьдесят, но никто и не думает отправлять его на пенсию, пока он сам о том не попросит; это был еще крепкий старик, быстрый в движениях, с живыми острыми глазами. Не очень грамотный, он обладал врожденной культурой общения с людьми и безошибочным чутьем справедливости. Испокон веков он работал в контрольно-инспекторской группе — работал аккуратно, строго и был непримиримым к нерадивости других.
Он собирался выступить на вчерашнем собрании, но еще утром позвонил, что плохо себя чувствует, простудился… Однако сегодня он уже на работе.
Фролов прежде всего поинтересовался его здоровьем.
— Что здоровье? Что здоровье? — осерчал старик. — Я в том возрасте, когда ничему не следует удивляться и тем более не надо задавать формальные вопросы.
Фролов рассмеялся. Губанов посмотрел на него удивленно.
— Я смеюсь оттого, что сижу сейчас и думаю, как бороться с формализмом, а вы пришли, и первое, что я от вас слышу, обвинение в формализме.
— А что ж вчера на собрании не поборолся с формализмом? — ехидно прищурясь, спросил Губанов. — Мне рассказали, что там было. Получилось, значит, что один молодой специалист выступил от сердца, но именно его министр и пригладил утюжком тяжелым, говорят, даже старика Крылова на него напустил. А все остальное, говорят, было как по нотам сыграно. И можно ставить галочку — собрание проведено.
— Я не доволен собранием, — твердо сказал Фролов.
— Ишь ты? — Губанов смотрел на Фролова удивленно и недоверчиво. — А разве ноты не ты писал?
— Во всяком случае, участвовал…
— Тогда не все потеряно, — тихо произнес старик и продолжал: — Я хотел, как ты знаешь, выступить на собрании без нот, хотя наверняка получил бы за это от министра, как уже пару раз получал. Кто бы объяснил ему, кстати, что вот эта его манера на собраниях публично подрезать критику, высмеивать критикующих не имеет ничего общего с ленинским стилем руководителя. Если б вчера я выступил и он рыкнул бы на меня, я бы ему ответил, что еще в двадцатые годы так на меня рыкали господа троцкисты, но это меня с толку не сбивало. Честное слово, приготовился так сказать. И сказал бы, да вот температурка вдруг подскочила, не пустила на собрание.
— А о чем вы говорить-то хотели, если не секрет? — поинтересовался Фролов.
Вместо ответа Губанов спросил:
— Вы читали последний выпуск комсомольского «Прожектора»?
— Нет.
— Напрасно. И это тоже результат формализма: у комсомола свое, у меня свое, а когда надо, мы их отчет послушаем. Что — не так? Так вот, читал я их «Прожектор». Они произвели выборочную проверку продуктивности работы за день сотрудников главка. Картина открылась, мягко сказать, странная. Из десяти сотрудников только двое за день сочинили по одной бумажке — ответы на запросы заводов. Представляете себе картинку?! — Губанов смотрел на Фролова расширенными, возбужденными глазами.
— Я вчера на собрании как раз говорил об этом — об ответственности каждого на своем рабочем месте, — сказал Фролов.
— А что это значит? Объясните мне — не понимаю! — злился старик. — Ответственность каждого на своем рабочем месте! Фраза! Вроде даже красивая. А что за ней? А тут десять бездельников! Просто бездельников!
— Но почему же на активе промолчал секретарь комсомольского комитета?
— Хотите знать точно? Он еще загодя оробел вылезать с этим материалом. Комсомол и тот оробел. А? Ну, вот мы с ним и договорились, что с его данными выступлю я, но я выбыл…