Суд

— Крепко я тогда влипла, — сказала она и, помолчав, добавила: — Тогда не было ничего похожего на то, что у нас с тобой.
Его точно по голове стукнули. На что это она намекает? Ну нет, милая моя…
Он зажег свет и демонстративно долго смотрел на часы:
— Кошмар, в девять ноль-ноль мне надо выступать на совещании, а в голове хоть шаром покати. Ни единой мысли.
— Я тебе помочь не могу? — спросила она ласково и тревожно.
— Где ты живешь? — спросил он.
— В Сокольниках.
— Заказать такси?
— Метро еще работает.
Я провожу тебя до станции, — сказал он полувопросительно.
— Не надо.
И она ушла. А он маячил по комнате, злой на себя, что нарушил принцип не затягивать интрижек, и необъяснимо встревоженный, будто сейчас что-то потерял. Но думать об этом он не хотел и лег спать. Больше он от своего принципа никогда не отступал…
Но вот в министерском буфете он оказался за одним столиком с Наташей Невельской, и их глаза встретились, — эта встреча затянулась на несколько лишних мгновений, и они оба это почувствовали, смутились.
— Вы работаете у нас? — спросил он.
— Очевидно, — улыбнулась она.
— Ни разу вас не видел.
Ничего удивительного. Этажи, разные главки, тысячи сотрудников.
— Да, теория вероятности в действии.
У меня было посмешнее — я искала подругу по институту, обратилась в справочное бюро и получила ее адрес. Читаю и глазам не верю: моя улица, мой дом, только подъезд другой.
— Законы большого города, — сказал Горяев. — Адаму и Еве в этом смысле было легче.
Наташа рассмеялась. Смеялись ее опушенные густыми ресницами глаза, ямочки на щеках, белоснежные ровные зубы и даже пронизанные солнцем огненно-рыжие волосы. Он смотрел на нее…
А она видела его большие темные с поволокой глаза, крупное красивое лицо, плечи вразлет и сильную руку, державшую граненый стакан с остывшим кофе…
Вот так они познакомились. И больше им не мешали встречаться ни разные этажи, ни разные главки.
Не привыкший затягивать ухаживание, он вскоре пригласил ее к себе.
— Вы решили, что пора уложить меня в свою постель? — весело спросила Наташа, смотря ему в глаза.
— Ну, почему? Как вам не стыдно? — лицемерил он.
— Стыдно должно быть вам, — рассмеялась Наташа.
— Просто у меня есть хорошие пластинки, — пробормотал он.
— Я про такое слышала, это называется: «Взять на стерео».
— В мыслях не было, честное слово.
— Врать-то зачем, да еще под честное слово?
— Почему обязательно врать? — разозлился он, потому что он, конечно, врал.
— А если вы сказали правду, то какой же вы тогда мужчина?
Они оба рассмеялись. И этот их смех вроде бы и перечеркнул их разговор, но вместе с тем все поставил на свое место. Он понял, что тут напролом идти нельзя, а она убедилась, что он отбой не сыграет. По крайней мере, сейчас…
И они пошли к остановке троллейбуса, он проводил ее домой.
  
Глава третья
 
Сергей Акимович Гурин очнулся утром. Увидел над собой белый потолок и висевший высоко стеклянный шарик абажура, скользнул взглядом вниз по стене: электрический выключатель над белой тумбочкой, какая-то рогоза с подвешенными на ней стеклянными колбами и резиновыми трубками, а дальше — дверь с забеленными стеклами — больница!
Да, да, конечно, больница. Гурин подумал об этом спокойно. Что ж тут удивительного? Последнее время сердце качало все хуже. Сколько он заглотал нитроглицерина — откроешь левый ящик служебного стола, а там гремят пустые стекляшки от лекарства. Врачи давно говорили — надо лечь в больницу, серьезно подлечить сердце. И в горкоме это говорили. Конечно, надо было, но что теперь об этом вспоминать? Вот она, больница, он здесь и вроде жив. Гурин захотел повернуться на бок, и все исчезло… Потом он откуда-то издалека, из тесной темноты слушал разговор женщины и мужчины.
— Он не повернулся, он только руку согнул, — это голос женский, в нем и вина и обида.
— Вам сказано быть возле него неотлучно, — это мужском голос: жесткий, властный.
— Я отошла на минуту взять у сестры градусник.
 
Молчание.
Гурин ощущает, как кто-то отворачивает ворот его рубахи, и вздрагивает от прикосновения холодной ладони. Несколько секунд она неподвижна, потом начинает перемещаться, но она уже не холодная, а теплая, внимательная и как бы прислушивается к его груди…
— Дайте вчерашнюю кардиограмму и вызовите ЭКГ, — распорядился мужской голос, и кто-то торопливо ушел, боязливо скрипнув дверью.
Гурин открыл глаза и увидел близко склоненное к нему, сухощавое, иссеченное морщинами лицо мужчины с седыми усами щеточкой.
— Доброе утро, Сергей Акимович, — шевельнулась щеточка усов. — Как чувствуем себя?
Гурин молчал. Что-то мешало ему ответить.
— Узнаете меня?
Гурин хотел кивнуть, но только чуть шевельнул головой… Он узнал — это был профессор Струмилин, который тоже советовал ему лечь в больницу.
Вспомнилось все. Он заехал на консультативный прием к профессору, возвращаясь в прокуратуру из дома после обеда. Думал заскочить на минутку, а профессор продержал его около часа — выслушивал, отправлял на ЭКГ, потом долго, покачивая головой, смотрел ленты кардиограммы. Медсестра взяла кровь, и пришлось еще ждать, пока принесли результат анализа. А потом они разговаривали в затопленном солнцем кабинете. Окно было распахнуто в больничный сад, и там по тенистым дорожкам медленно прохаживались одинаково одетые больные. Профессор сперва мягко уговаривал его лечь в больницу исследоваться и подлечиться, потом стал настаивать и не желал выслушивать его аргументы против и клятвы лечиться дома.
В кабинет вошел главный врач Метазов в ослепительно белом накрахмаленном халате.
— Боже! Кто пожаловал! — воскликнул он, хотя наверняка уже три дня знал, что городской прокурор записан на прием к консультанту. — Ну, о чем вы тут толкуете?
— Да вот, не хочет лечиться, — буркнул профессор.
— С ними, профессор, трудно, очень трудно, — пожаловался Метазов, глядя в записи, сделанные профессором. — Наши пациенты уверены, что болезнь для них что-то вроде секретарши, которой они распоряжаются… Так что же вы решили, товарищ Гурии?
Гурин смотрел на Метазова и удивлялся: густые светлые ресницы закрывали только глаза доктора, а казалось закрытым все лицо.
— Полежу дома, попью лекарства… Если не пройдет — лягу к вам.
— Ну что ж, хозяин-барин, что захотел, тому и быть, — заторопился Метазов и, уже собравшись уходить, вдруг строго попросил профессора записать в историю болезни обещание прокурора Гурина серьезно заняться лечением дома. И ушел.
— Хозяин-барин… — тихо проговорил профессор с усмешкой. — Все-таки я хотел бы предупредить вас — с сердцем у вас плохо. Плохо. Причем это тот случай, когда врачебной ошибки быть не может…
Гурин вышел в больничный сад и присел на скамейку — нет, нет, лечь в больницу он не может, оставалось несколько дней до областного совещания работников прокуратуры, на которое приезжает прокурор республики, и ему надо делать доклад о положении с преступностью в городе. О какой тут больнице могла идти речь?
Совещание прошло хорошо — остро, самокритично, прокурор республики похвалил Гурина за доклад и, к слову сказать, сделал критическое замечание по поводу выступления областного прокурора Кулемина, сказав, что в нем было мало серьезных размышлений о проблемах борьбы с преступностью.
После совещания Гурину работалось в охотку, словно после отпуска, даже сердце беспокоило меньше.
В то памятное утро ему позвонил секретарь горкома партии Лосев.
— Загляните, пожалуйста, ко мне, но не откладывайте, если можно.
В этой фразе весь Лосев — неизменно учтивый и вместе с тем настойчивый. Гурин вместе с ним работает уже седьмой год. Бывает, конечно, что и поцапаются. Прокуроры к секретарям горкома с приятными делами не ходят, их работа — ворошить все плохое, вытаскивать его на всеобщее обозрение и осуждение. Конечно, иному секретарю вдруг прихлынет мысль — не многовато ли у нас этого плохого? Лосев никогда эту мысль не высказывал вслух, но Гурин читал ее иногда у него в глазах или в том, как он вдруг становился суровым и начинал придирчиво выспрашивать подробности возникшего перед ним неприятного дела. Но не было случая, чтобы он предложил дать делу какой-то иной ход. Только обязательно скажет под конец: