Суд

Позже, когда юбилейная суматоха затихла, Игорь Савельевич занялся выгодной продажей своих автомобилей.
  
Глава одиннадцатая
 
Лукьянчик выносил свою парашу. Занятие не из приятных. Надо все слить и вытряхнуть в сточную яму, потом взять квашу и тряпку, смоченную хлоркой, и протереть парашу добела. Особенно не с руки это делать первый раз в жизни, да еще когда над тобой измываются уголовники: один советует понюхать (не остался ли в параше запах?), другой уверяет, что ее надо просушивать на сквозняке, третий говорит, что парашу полагается протереть зубным порошком. Лукьянчик, сжав зубы, работал под их гогот…
А возвращаясь в камеру, он встретил красивую тюремщицу и даже застеснялся.
— Новичок? — остановила его Галина Бутько. — Что-то я тебя первый раз вижу. Какая камера?
— Седьмая, — пробормотал Лукьянчик.
Подмигнув, она уронила на пол скомканную бумажку.
— Подбери и посмотри хорошенько, что там, — негромко и совсем не строго приказала она и исчезла в боковой двери.
«Что за чертовщина?» — смятенно думал Лукьянчик. Он про такое читал что-то детективное: тюремщик, а на самом деле подпольщик помогает узнику гестапо перед смертью связаться со своими Чертовщина какая-то! Однако поднял скомканную бумажку. Только час спустя ему выдался удобный момент заняться бумажкой. Он сразу узнал почерк Глинкина, хотя писано было тупым карандашом и на плохой бумаге.
«Мих. Бор.!
Надо их смять в самом начале, что мы с вами и сделаем, на воле тоже об этом заботятся. Нам с вами будет очная ставка. Отрицайте все, кроме тех денег, что были истрачены вами в поездке на совещание, но вы знали только, что деньги те были мои. А затем ориентируйтесь по моему поведению, и тогда все будет как надо.
До встречи на очной ставке. Это уничтожьте. Крепко жму руку…»
Когда Лукьянчик только начал читать, подумал: ну силен Глинкин — тюремная охрана на него работает! Ай да Глинкин! И ему сразу стало легче, — по крайней мере, он знал, что делать на той проклятой очной ставке.
…Когда следователи Арсентьев и Глушков рассказали прокурору Оганову, как они собираются провести очную ставку Глинкина с Лукьянчиком, тот некоторое время молчал, прикрыв тяжелыми веками свои светлые глаза. Потом сказал:
— Не из той Глинкин породы, чтобы требовать очную ставку только для того, чтобы разоблачить Лукьянчика и заодно себя. Тут у него есть какой-то замысел, и как бы мы не схватили брошенный нам голый крючок…
— А по-моему, все просто, — сказал Глушков. — Делился с Лукьянчиком и не смог примириться, что тот остался на свободе.
— А на миру и смерть красна, — добавил Арсентьев.
— Вот эта смерть на миру меня и тревожит… — задумчиво произнес Оганов. — И мне не нравится звонок из областной прокуратуры — с чего это они вдруг заторопились?
— Положим, это понятно, — возразил Арсентьев. — Это же они переслали нам затребование Глинкина по прошлым его преступлениям, и теперь они, естественно, интересуются, дело-то на контроле у них, а может, уже запрашивают у них, когда мы его туда этапируем.
— Дай бог, дай бог… — прокурор барабанил толстыми пальцами по столу и смотрел, прищурясь, в темный угол кабинета, будто ждал увидеть там какое-то чудо. И вдруг надвинулся борцовской грудью на стол, сказал энергично: — В этом деле не только Глинкин с Лукьянчиком, в нем может еще оказаться замешанным и честолюбивый господин мундир.
Следователи молчали, думали, Глушков повел головой:
— Глинкин преступник с давним стажем, притом пришлый, к местному мундиру он вообще отношения не имеет.
— Это вы так думаете. А если кто-то скажет, что этот случай подрывает чей-то авторитет?
— Что касается Лукьянчика, — сказал Арсентьев, — то тут я наблюдаю совершенно неожиданное: все его вроде любили, во всяком случае, популярен он был как никто, а сейчас я не слышу о нем ни единого сочувственного слова.
Зазвонил телефон. Оганов неторопливо повернулся всем своим могучим корпусом и взял трубку:
— Да… — Слушая, Оганов привлек к себе внимание Арсентьева, и тот подошел ближе. — Да, да, очную будет проводить Арсентьев… Да нет же! Зачем нам трогать его старые дела? Ими займутся там, в Брянске, куда мы его, не откладывая, и отправим… Ну, если он сам заговорит по Брянску, запишем, но он же о том, что его ждут в Брянске, еще не знает и думает, что взят только по нашим делам… Конечно, конечно… Нет, я лично ничего особенного от этой очной ставки не жду, и даже опасаюсь, что тут какой-то трюк Глинкина… — Оганов глянул на часы. — Через час с небольшим. А вы заезжайте к нам за Арсентьевым. Хорошо… — Оганов положил трубку и некоторое время смотрел на телефон, обдумывая что-то, потом резко повернулся к Арсентьеву. Как пишут в газетах, очная ставка вызвала большой интерес общественности. На ней будут присутствовать прокурор следственного управления областной прокуратуры Фирсов — это он сейчас звонил. С ним будет еще и инструктор адмотдела обкома Щеглов.
 
— Они будут участвовать в допросе? — поинтересовался Арсентьев.
— Не думаю, — ворчливо ответил Оганов. — Все дело, я думаю, в обыкновенном любопытстве и желании появиться перед начальством информированными. А вдруг эти взяточники затеяли скандал и потянут за собой кого еще? Такое вполне может быть. Через час они заедут сюда за вами. Все же вы выгадали — на машине лучше, чем на трамвае. Скажете, нет? — Светлые глаза прокурора смеялись.
Арсентьев помолчал, ему было не до смеха…
Очную ставку проводили в кабинете начальника оперативной части следственного изолятора — эта комната была побольше. За столом сидел следователь Арсентьев, а в сторонке, будто занятые какими-то своими делами, сидели, переговариваясь, инструктор адмотдела обкома Щеглов и прокурор следственного управления областной прокуратуры Фирсов. Все ждали, когда приведут арестованных. Надо сказать, все трое чувствовали себя малость тревожно. Арсентьев, тот просто не мог не думать, что сейчас ему предстоит вести сложный допрос на глазах у начальства. Тревожное чувство инструктора обкома и прокурора было посложнее. Они лично знали Лукьянчика и Глинкина, были с ними не первый год знакомы, и увидеть их сейчас, с руками за спиной, тоже было не очень приятно. Все трое молчали, и каждый думал о своем…
Привели сначала Глинкина, минутой позже — Лукьянчика. Они поздоровались только друг с другом и, не обратив особого внимания на остальных, выжидающе уставились на следователя… Еще недавно они были людьми примерно того же круга, как и все присутствовавшие здесь, но они уже прошли через тюрьму, пусть хотя бы двухдневную, как Лукьянчик, и ее печать лежала на их лицах, да и все в них выглядело как-то по-другому. Между этими двумя и остальными уже пролегал невидимый рубеж нравственного противостояния, и прямая борьба добра и зла проходила и здесь, в этой серой комнате.
Арсентьев как-то торопливо провел необходимый на очной ставке процедурный опрос: фамилия, имя, отчество… знают ли подследственные друг друга… и приступил к существу дела.
— Подследственный Глинкин, вы признаете факт получения взятки от учителя Ромашкина? — почти торжественно спросил Арсентьев.
— Да, признаю. Были взятки и еще, я только не помню от кого. Если вы подскажете, я вспомню. И, кроме того, признаю, что делился полученными деньгами с Лукьянчиком.
— Семен Григорьевич, как вам не стыдно! — театрально выкрикнул Лукьянчик, но Арсентьев остановил его:
— Подождите, Михаил Борисович, сейчас вы скажете, что хотите… — и закончил записывать сказанное Глинкиным.
— Подследственный Лукьянчик, что вы хотели сказать?
— Глинкин говорит неправду. Он никогда со мной не делился.
— А не брали вы у меня двести рублей, когда ехали на кустовое совещание. Помните?
— Но это же я у вас одолжил.
— А отдали?
Лукьянчик молчал.
— Что это были за деньги? — спросил Арсентьев.
Глинкин повел головой и ответил с усмешкой:
— Это были очень грустные деньги. Главная печаль в том, на что они были истрачены. Не хотите рассказать? — обратился он к Лукьянчику, но тот отвернулся. — Хорошо, расскажу я. Существует дурацкая, но железная традиция: каждый участник подобных совещаний, в своей компании, обязан один коллективный ужин в ресторане взять на себя, иначе он подорвет честь своего города. Я говорю неправду? — снова спросил Глинкин у Лукьянчика. — А тот вспомнил, как все это было, разозлился и сказал: