Суд

Он не знал, сколько так просидел в полной прострации, когда мысли точно обходили его на цыпочках стороной, и он слышал только непонятый шорох по цементному полу, да еще щелкало иногда что-то позади…
Щелкал смотровой глазок. Тюремный надзиратель, по просьбе следователя Арсентьева, уже несколько раз смотрел, как ведет себя новый заключенный, и потом звонил в прокуратуру:
— Как сел, так и сидит в кручинушке…
Принесли обед. Лукьянчик отказался, молча покрутил головой и сделал жест рукой — уберите. Разносчик посмотрел на него сочувственно и сказал:
— Пожалеешь, голубь…
Как в воду глядел разносчик — вечером, когда надо было ложиться спать, ему зверски захотелось есть.
Начало смеркаться, и Лукьянчик перешел в некое новое, но опять же странное состояние: он уже думал о своих делах, но в третьем лице, так думать ему было легче, будто речь шла о каком-то совсем другом человеке. Вот так он и думал… Что Лукьянчик совершил, конечно, преступления и пойман. Теперь тому Лукьянчику надо бы решить вопрос: каяться или отрицать? Это — классическая альтернатива для преступников всех времен и рангов, когда они схвачены. Если бы он мог заранее знать, какая из альтернатив лучше? Поди узнай…
Следователь наверняка спросит, что толкнуло его на преступление? А что, в самом деле? Началось, хочется ему думать, с тех денег, которые дал ему Глинкин, когда он ехал на совещание, потом он долго не мог вернуть ему эти деньги, мучился и вдруг вернул одной только своей подписью на списке членов жилищно-строительного кооператива, в котором был человек, по характеристике Глинкина, «вполне достойный», а оказался — жулик. Но ведь Глинкина тоже могли обмануть… Нет, нет, дело не в этом, не в этом… Долг был ликвидирован, и осталось ощущение легкости, с какой могут появиться у тебя деньги. Вот это — главное.
Память осторожно пробирается в недавнее прошлое…
Однажды он и Глинкин были на рыбалке. Сидели рядышком на берегу, поглядывали на струны заброшенных в озеро донок и попивали с растяжкой бутылочку коньячку, захваченную Глинкиным. Закусывали яблоками, сорванными прямо с деревьев колхозного сада.
— Хрен купишь такой коньячок, — хлебнув огненной влаги, говорил Глинкин. — Юбилейный… И не поймешь, к чьему юбилею выпущен. А получилось, вроде к моему. Ходил ко мне по жилищному делу один зубной протезист. Дело у него верное — квартиру ему надо давать. А я его чего-то невзлюбил. Подъезжает, понимаешь, к исполкому на собственной «Волге», одет как герой из кино — весь в коже. И разговаривает со мной с усмешечкой, я ему — нет ничего, и весь разговор. Снова заявился, а я в это время по телефону с кем-то разговаривал о моем сорокапятилетии, договаривались, куда пойдем ужинать. Он все это усек и, выслушав очередное «ничего нет», сказал: «У вас, я вижу, юбилей, так я уж тоже откликнусь». Вечером приезжаю домой, жена говорит — приезжал какой-то на «Волге», вот — оставил… Гляжу — ящик с коньячком… вот с этим самым, с юбилейным. До сих пор его попиваю…
— Я б на вашем месте не рассказывал бы… — обронил Лукьянчик.
— А почему? Знаете, что эти зубники имеют в месяц? Мне наш зубной врач говорил — тысячу как минимум! А я на него работай? Пардон-извиняюсь!
Так начался на той рыбалке второй урок профессора взятки Глинкина. А через несколько дней провел он и практическое занятие, в результате которого на столе у Лукьянчика оказался конвертик с четырьмястами рублями. И деньги эти, помнится, оказались так кстати, что ничего лучшего вообще не могло случиться.
Ну, а потом это уже стало хорошо отработанным делом, не вызывающим никаких эмоций, кроме страха. И то только иногда.
Но разве раньше, гораздо раньше, когда он еще работал начальником строительного управления, не бывало этого — деньги за одну подпись? А сколько раз он ставил свой стремительный автограф на липовых, полных всяких приписок, документах строек, и потом шли премии за перевыполнение планов. А доплатные ведомости с «мертвыми душами»? Было ведь, было. Деньги… деньги… Зачем они? Хотелось Тане делать дорогие подарки. Потом оказалось, что есть какая-то иная жизнь, чем та, которую он вел. Он постепенно узнавал о той жизни от новых своих друзей…
 
Знакомые, знакомые, знакомые — их становилось все больше, и были они самые разные. Иные становились потом друзьями. Ежемесячные визиты в финскую баню — это одна компания. Он вдруг отлично вспомнил, как образовалась эта банная компания…
В пятницу в самом конце рабочего дня ему позвонил Згуреев его знакомый еще по тем годам, когда был строителем. Тоже, между прочим, строитель, но ведал какими-то спецработами секретного свойства, хвалился, что проблемы снабжения стройматериалами для него не существует, а штатские ревизоры не могут даже добраться до его объектов. Встречались они обычно на всяких совещаниях, где о стройках Згуреева и речи не было. Згуреев смеялся: «Я езжу на совещания подремать после бессонной ночи». Был он заметный мужчина ладной стати и умел себя поставить, он знал все про всех и раньше других, друзей у него — полгорода, и с высоким начальством накоротке. Ему, конечно, завидовали многие из инженерно-строительного мира, стремились войти в круг его знакомых, но это было делом не простым. А вот Лукьянчик — наоборот, когда был начальником строительного управления, сторонился Згуреева. Однажды сказал про него жене своей Танечке: «Какой-то он опасный». И она ответила на это: «Стань к нему спиной, и все дело. Ты сам себе начальник…» У Танечки все ее мысли о работе мужа сводились к двум: зарплату бы побольше да чтоб пораньше домой приходил. Очень она его любила… И любит! Любит. Несмотря ни на что! — закричало где-то внутри, но Лукьянчик пригасил этот крик… И ему того же хотелось получать побольше, чтобы баловать жену и дочку хорошими подарками и чтобы побольше бывать с женой, с красавицей его невероятной… И снова — крик внутри души: она не отвернется от него! Ни за что не отвернется! Мысли прыгали…
Однако уже как председатель исполкома он с тем Згуреевым познакомился словно заново, инициатива, однако, была не его, а Згуреева. Когда он переехал в новую квартиру, Згуреев незваный явился на новоселье, привез подарок — необыкновенно красивую никелированную хлебницу с вмонтированной в нее хлеборезкой. Танечка увидела эту хлебницу, ахнула и… влюбилась в Згуреева. Ну, не то чтобы по-настоящему влюбилась, а поверила в его необыкновенное умение жить и в то, что возло него и муж может кой-чего набраться. Спустя неделю, под вечер, к ним домой явились какие-то молодцы, которые внесли в квартиру румынский гарнитур, снившийся Танечке все последние месяцы. Но тут все было честно — Лукьянчик уплатил в магазине деньги и получил товарный чек, который отдал этим молодцам. Он даже на чай им не дал. А Згуреев только то и сделал, что договорился о гарнитуре с директором мебельного магазина, с которым они хорошо знакомы…
И вот звонок этого Згуреева — в пятницу, в самом конце рабочего дня.
— Ты всегда подкалывал меня насчет моих сверхсекретных объектов, — говорил Згуреев весело и легко, обращаясь к нему на «ты». — Сегодня я везу показывать один мой объект, будут Гусев, Онищенко и Куртанов. Не хочешь присоединиться?
Лукьянчик молчал, думал: все названные — люди не с улицы, а Онищенко, так это главный областной бог по снабжению…
— Насколько я понимаю, — продолжал Згуреев, — для тебя только одна сложность — Татьяну Петровну я пригласить не могу. Сегодняшняя ревизия объекта — дело сугубо мужское.
— А ее и нет в городе.
— Тогда говори, где будешь через час, я заеду.
— Я на своей поеду, — сказал Лукьянчик.
— О нет! Доставку в оба конца обеспечивает моя фирма.
— Буду здесь же, у себя в исполкоме.
— Лады, выезжая, я позвоню… Да, чуть не забыл — имей при себе десятку.
Объект оказался на берегу лесного озера километрах в семи — десяти от города. Проехав по совсем дикой лесной дороге, в начале которой, однако, стоял запретный для транспорта кирпич, они оказались на берегу озера перед непонятным строением, похожим на большой шалаш, а позади него, уже в лесной гуще, проглядывали еще какие-то строения.