Два балета Джорджа Баланчина

День рождения Ирсанова пришелся на субботу. Необходимости отмечать это событие он не видел. Он спланировал провести день в обществе своей матери и теперь подумывал о том, чтобы пройтись на рынок за цветами для нее и, если удастся, купить для нее же каких-нибудь фруктов. Но тут раздался телефонный звонок. Ирсанов в раздражении взял трубку, потому что совсем не хотел сейчас принимать поздравления от кого бы то ни было и менее всего «от жены и деток». Но очень скоро Юрий
Александрович успокоился, узнав в трубке голос своей давней приятельницы, а теперь, пожалуй, и единственного друга (в мужские дружбы Ирсанов давио уже не верил) Лидии Ивановны Завадской.
— Юра, милый, — начала Лидия Ивановна по своему обыкновению сразу и решительно, — у меня пропадают два билета на сегодня в Кировский, на Баланчина. Это у них премьерный спектакль. Вот вам случай развлечься. Я пойти не могу, лежу вся в простуде, а муж в Москве. Так что?
С Лидией Ивановной Ирсанов познакомился и, несмотря на солидную разницу в летах, сразу сдружился еще быв аспирантом последнего года. Лидия Ивановна тогда «слегка преподавала» французский на кафедре романской филологии и курировала подающих надежды молодых людей с ирсановской внешностью. Так она «убивала время» в ожидании нового назначения своего мужа-дипломата, обретавшегося то в Париже, то в Лондоне, а в последние годы, и это уже вместе с супругой, почти безвылазно сидевшего в Вашингтоне по прихоти своего друга и шефа — долголетнего советского посла в Америке, интеллигентного и мягкого Добрынина. Завадские были богаты и бездетны и потому очень привязались к молодому дарованию в лице Ирсанова. Впрочем, сам Завадский, европейски образованный, читавший по памяти Овидия звучной латынью, крепко сдружился с отцом Ирсанова, ныне покойным университетским профессором классической филологии. Одним словом, Лидия Ивановна и Юрий Александрович были, что называется, родными людьми и Лидия Ивановна часто воображала себя конфиденткой Ирсанова на том основании, что однажды, еще лет двадцать тому назад, Ирсанов как-то признался Лидии Ивановне, что ненавидит свою жену. «Это бывает, — утешила его Лидия Ивановна и пояснила, — Между вами, Юрочка, не было романа. Вот вы теперь попробуйте ей слегка изменить. Иногда это лечит. Во всяком случае мне это очень, очень помогало».
Если читатель несколько удовлетворился нашим беглым описанием облика нашего героя, то изобразить внешность Лидии Ивановны мы решительно отказываемся. Существующее мнение о том, что внешность женщины — самая быстрочитаемая страница книги, которую жизнь пишет о каждом из нас, к Лидии Ивановне не имеет никакого отношения. Раз задержавшись в неопределенном возрасте, имея к тому ряд материальных предпосылок, Лидия Ивановна была в этом возрасте и царственная и прекрасна. Те части ее организма. Которые — по идее — должны были бы сами собой отмирать, как-то сами собой оживлялись ее острым и быстрым умом и тонким художественным вкусом, складывавшемся в Париже и завершившимся в Нью-Йорке. И что еще представляется нам важным сказать в связи с Лидией Ивановной, так это то, что среди окружавших Лидию Ивановну женщин она ни в ком не вызвала так частую между женщинами зависть или досаду. Или даже неприязнь. И к чести Лидии Ивановны надо сказать, что она никоим образом не выпячивала свою исключительную долю умной и обеспеченной дамы, а держалась со всеми ровно и достойно, в глубине души страдая и сочувствуя бесконечному числу русских женщин, и порой даже стыдилась себя и своего достатка на фоне всеобщей нищеты и всяческих нехваток, превративших советскую женщину в «нечто немыслимое».
Ирсанов любил любой разговор с Лидией Ивановной и теперь с удовольствием ее слушал. Он любил ее низкий грудной, чуть грассирующий голос, не менявшийся с годами, хотя Лидия Ивановна тоже много и давно курила, предпочитая «всему на свете» только «Беломор», который выписывала из России, находясь вдали от нее.
Так что, Юра? Что вы молчите? Алло!
– Да, пожалуй... Пожалуй, пойду... Спасибо вам, Лидия Ивановна. Конечно, пойду! Но только зачем мне два билета?
 
– На всякий случай, — утешительно сказала Лидия Ивановна. — У вас второй оторвут с руками. Это не проблема.
– Тогда я сейчас приеду.
– Да-да, дорогой, именно сейчас, поскольку у меня в четыре массажистка.
Давно позабыв собственный день рождения, а главное — его год, Лидия Ивановна не трудилась помнить дни рождения своих друзей (хорошо, однако помня, что ее собственный муж был моложе ее на целых десять лет), поэтому ей не было нужды поздравлять Ирсанова с юбилеем, а ему — выслушивать порцию дежурных словосочетаний. Ирсанову вдруг вспомнился очередной афоризм Лидии Ивановны, произнесенный ею в день сорокапятилетия Юрия Александровича, когда он пожаловался ей на свой возраст: «Стариков, мой милый, надо убивать, пока они молодые. Бог с вами, Юра, оставайтесь несносным, но не будьте невыносимым».
В зрительной и сердечной памяти Лидии Ивановны Ирсанов все еще оставался юным аспирантом с чертами греческого подростка и с годами, ей казалось, он почти не изменялся или ей просто не хотелось замечать этих перемен в нем. Очень возможно, что Лидия Ивановна была даже «слегка влюблена» в Ирсанова, но самой себе она в этом никогда не признавалась и потому легко увлекалась кем-то другим, на что ее муж смотрел, что называется, сквозь пальцы, иногда ласково укоряя супругу: «Ты, мамочка, по-моему, опять шалишь». «Разве? — изумлялась Лидия Ивановна и извинительно целовала мужа в высокие виски, — Но он так пленительно талантлив, этот молодой человек!» – «Я в этом не сомневаюсь», — констатировал муж Лидии Ивановны и срочно собирал свои и ее чемоданы «подальше от греха». За границей же Лидия Ивановна по известным причинам была лишена возможности «шалить», хотя кого-нибудь непременно курировала — какого-нибудь молодого стажера из Москвы, за что умудрилась получить несколько благодарностей как от самого курируемого, так и от самого Андрея Андреевича, ставившего в пример женам советских дипломатов высокого ранга патриотические чувства Лидии Ивановны. «Ну ты, мамочка, и стерва у меня!» — восхищался женой вице-посол Заславский, на что Лидия Ивановна всякий раз отвечала мужу: «Служу Советскому Союзу, друг мой!»
После развода с женой Ирсанов жил теперь на Васильевском острове в квартире своих родителей, в красивом доме стариннойй постройки, всеми высокими окнами выходившем в Румянцевский сад. Он с рождения и до женитьбы занимал свою маленькую комнатку, но теперь, после смерти отца, расположился в его большом кабинете с массивным письменным столом и таким же диваном с высокой спинкой, обитым темно-коричневой, кое-где уже лопнувшей кожей, с высокими книжными стеллажами и тяжелой бронзовой люстрой в три рожка-колокольчика приятного матового стекла. По углам кабинета стояли консоли красного дерева, на которых возвышались мраморные головы Сократа и Платона. Стены кабинета были украшены гипсовыми медальонами с лепкой на античные сюжеты. Пол кабинета был устлан видавшим виды, но все еще прочным ковром малинового поля, по которому аккуратно расположились геометрические квадраты светлых тонов с глубокими синими точками посередине. Все в этой комнате располагало к тому образу жизни и мыслей, которые и составляли смысл существования и деятельности Ирсанова-старшего. Ныне мы не беремся назвать хотя бы приблизительное число подобных этой истинно петербургских квартир и, рассматривая сейчас ее комнаты и интерьеры, изумляемся тому, как удалось все это столь бережно сохранить сквозь кошмар разнообразных разрушений, голода и войн, смертей и репрессий, горя и болезней...
Родители Юрия Александровича никогда и ни при каких, даже самых трагических обстоятельствах не покидали своего гнезда и более полувека прожили в этой квартире, в этом доме в тихом и добром супружестве. И все самое лучшее, самое светлое и самое личное Ирсанов связывал с родительским домом, а заведя свой, беспрестанно тосковал по этим комнатам, потому что даже самый их запах, цвет вечных обоев и паркетный скрип говорили душе Ирсанова больше всех прочитанных книг, увиденных городов и стран. По-настоящему хорошо, покойно и свободно было ему только в этих стенах, и когда он возвратился сюда, между ним и его старушкой-матерью установилась давняя традиция совместного вечернего чая в ее комнате, Ирсанов снова увидел себя школьником и студентом на их большой кухне, где мама и бабушка варят в ярком медном тазу душистое клубничное варенье, угощая Юру и его друга Илюшу вкусной клубничной пенкой, пусть даже еще и горячей. Только здесь, в этом доме, вернувшись сюда вновь, взрослый, слишком уже взрослый Ирсанов обнаружил в себе склонность к воспоминаниям тридцатилетней давности, ставшим вдруг единственно дорогими. Тут только Ирсанов и понял, что вся предыдущая его жизнь, предшествовавшая разводу с женой, была ошибочной и нелепой, ложной, не принадлежавшей ему, Ирсанову, ни одной своей минутой, поэтому последние пять лет, живя одиноко и почти затворнически, он только и жил своей жизнью и был свободен. Но счастлив ли?..