Действительно ли была та гора?

Люди называли то место рынком, но на нем не было ни магазинов, ни прилавков. Каждый торговец приходил туда, держа в руке одну или две палки с развешанными по ним товарами. Если военный из армии северян обходил рынок, желая что-то купить, можно было просто спрятать вещи, но когда продавец получал «красную этикетку» от обычного горожанина, ему, скрепя сердце, приходилось принимать деньги. В то время нельзя было знать наверняка, кто твой покупатель. Люди больше боялись засланных агентов секретных спецслужб, чем солдат и офицеров армии северян. Если кто-то отказался бы принять новые деньги, его сразу начали бы подозревать в нелояльности по отношению новым властям, так что приходилось брать деньги, хоть и со слезами на глазах, словно вместо еды тебе давали горчицу. Тут-то люди и начинали думать, что можно самим стать «агентом спецслужбы», чтобы использовать это с выгодой для себя. Таков был замкнутый порочный круг.
Для нас центром сбора и распространения всевозможной информации была семья Чжонхи. Отношение ее матери ко мне не изменилось. Мне не нравился равнодушный прием, но они были единственными соседями, с кем можно было поговорить, поэтому я часто бегала к ним, тревожась о том, как они пережили ночь. И каждый раз мать Чжонхи не выказывала мне ни радости, ни неприязни. Больше всего меня огорчало то, что мы ни разу не говорили о простых вещах, ежедневно окружавших нас. Я горела желанием пожаловаться ей на тяжелую судьбу, но она мастерски избегала этой темы, не давая мне повода начать разговор.
Избранный народный комитет микрорайона Хёнчжондон обзавелся вывеской и расположился в доме по соседству с Чжонхи. Председателем был низкорослый мужчина по имени Кан Ёнгу, на вид ему было больше сорока пяти лет.
Когда у власти был коммунистический север, он, продолжая ходить на завод, выпускающий галоши, исполнял роль председателя в искусственно созданном микрорайоне, поэтому после освобождения Сеула южанами исчез в неизвестном направлении, боясь преследований. Когда он вновь стал председателем, можно было считать, что он обрел то, чего желал, но почему-то его лицо всегда было мрачнее тучи. Он всегда выглядел усталым и печальным.
Оказалось, что жизнь у председателя была не весела. Прекрасно понимая, что его будут травить как красного, он прятался от нового правительства, а после смены власти вернулся в Сеул. Но вся его семья эвакуировалась на юг, а его дом стоял совершенно пустой. Ему пришлось отдать его северянам. Хотя председатель Кан и не мог поступить иначе, мысленно я сочувствовала ему, считая такой поступок проявлением смелости.
Это был обычный жилой дом, но, после того как на стену прибили вывеску районного народного комитета, а в комнате поставили письменный стол со стулом, установили печку и неизвестно откуда принесенный гектограф, он стал похож на офис районной администрации. Как ни странно, но самым инородным предметом в доме был председатель Кан.
Дом семьи Чжонхи не просто стоял рядом с домом председателя. Во внутреннем дворе была калитка, ведущая в их двор, и казалось, что в мирное время людей, живших здесь, связывали отношения более тесные, чем просто соседские. Эта калитка вызывала гложущую тоску по временам, когда хозяйка, приготовив какую-нибудь закуску, пахнущую ароматным маслом, быстро положив ее в чашку и накрыв краем кухонного фартука, торопилась через калитку, чтобы угостить соседей.
Солдаты и офицеры северян были расквартированы неподалеку от дома председателя. Военные, не занимая расположенные рядом с ними здания тюрьмы, ее пристройки и общественные здания, были расселены по частным домам. Равнинный район города с добротными вместительными домами, стоявшими достаточно далеко друг от друга, временно исполнял роль военного лагеря. Но там не всегда жили одни и те же люди. Несколько дней лагерь был заполнен военными, словно приходила волна прилива, но затем все исчезали, словно наступал отлив.
После солдат и офицеров, помимо пустых банок, в домах можно было найти разве что голые стены да стропила. Военные уходили, разломав домашнюю утварь, используя все, что горело, в качестве топлива, и неизвестно по какой причине рвали на мелкие части одеяла и одежду. После их постоя повсюду была кровь. Дом становился больше похож на место, где побывали бандиты, чем на место, где поживились мародеры.
 
Пока войска часто сменяли друг друга, во мне жила надежда, но когда я видела, как одни и те же солдаты остаются на несколько дней и весело проводят время, меня охватывали волнение и тревога, мне казалось, что такой мир может продлиться долго. Все, что мне оставалось, это гадать о том, что будет завтра. У меня не было никакой информации о внешнем мире, за исключением того, что я могла увидеть собственными глазами.
Я вела свою войну, и не менее успешно, чем армия. Моя борьба шла не за влияние или власть, а за продовольствие. Я хотела, чтобы мир быстро изменился, не только из-за глупой идеологии — ты за свободный или демократический мир? Мне хотелось, чтобы до того, как в нашем доме закончится еда и не останется денег, наступил мир, в котором нашей семье помогут не умереть от голода. Для нас настали плохие времена: больше не было домов, в которых мы не побывали бы. Конечно, можно было попытаться найти еду в домах, которые мы уже обчистили. Некоторые женщины, проявив недюжинную смекалку, догадались, что в детских подушках можно найти что-то вроде чумизы[23]. Но нам была противна сама мысль об этом.
Однажды в одном из домов остановился женский взвод. Когда я проходила мимо, увидела, как они выносили фисгармонию. Девушки-солдаты были моими ровесницами, а кто-то даже младше. То ли из-за возраста, то ли из-за фисгармонии они выглядели жизнерадостными и счастливыми. Впервые за долгое время я увидела девушек своего возраста, с простыми наивными лицами, не омраченными тревогами. Девушки были здоровы, и в глаза бросалась их внутренняя свобода. Видимо, я очень испугалась, потому что, увидев меня, они на мгновение напряглись. Девушки сказали, что одолжат инструмент на несколько дней, а затем вернут на место. Фисгармония была не моя, но я кивнула и весь разговор глупо улыбалась. Сначала я надеялась, что они споют под звуки фисгармонии гимн КНДР, сыграют какую-нибудь народную корейскую мелодию или просто популярную песню… Но стоило мне представить их молодые и звонкие голоса, такие чуждые всему, что было связано с войной, как меня охватило отчаяние: мне показалось, что этот мир никогда не изменится. Но девушки, не пробыв даже нескольких дней, уехали в неизвестном направлении.
Дом семьи Чжонхи находился в центре района, где были расквартированы войска северян, поэтому члены ее семьи получили разрешение на свободное передвижение. В чем мы точно отличались с матерью Чжонхи, так это в том, что вокруг нее всегда было полно солдат и офицеров, а вокруг меня — никого. Мать Чжонхи тогда занималась не только шитьем погон, она с удовольствием выполняла всевозможные мелкие поручения, о которых просили военные. Что касалось Чжонхи и Чжонсоба, они стали любимцами солдат. Особенно любили Чжонсоба. Если кто-нибудь его не тискал, то он обязательно сидел у кого-то на плечах. Мало кто не смог эвакуироваться, и среди оставшихся в основном были старики, поэтому солдаты и офицеры с удовольствием баловали детей.
2
Со временем меня начали терзать сомнения, связанные с тремя оставшимися в городе людьми. Тех трех северян, что расклеивали листовки на следующий день после снегопада, я до странного часто встречала либо в доме Чжонхи, либо по дороге к нему. Первый человек, на погонах которого сияла звездочка, был офицером, второй — старшиной, третий — конюхом. Как и мать Чжонхи, я обращалась к ним «товарищ офицер», «товарищ старшина», «товарищ конюх». Я запомнила их лица, но не смогла выделить какие-то особенности или черты характера, отражавшие разницу в их званиях. Что касается конюха, то им я интересовалась больше всего. Бывало, я даже обращалась к нему не «товарищ конюх», а «господин Шин». По сравнению со старшиной или офицером он не имел никакой власти. Рядом с их формой его одежда выглядела почти бедно. Но пусть на его простеганном военном обмундировании не было никаких нашивок, мои мысли постоянно возвращались к нему. Я спрашивала себя, почему я все время думаю о нем. Может, потому что из всех троих он казался самым взрослым и образованным?