Действительно ли была та гора?
Вообще, я могла и не знать, что у нее достаточно своих средств. Я решила делать вид, что ничего не знаю и знать не хочу. Если мои предположения были верны, то она девушка находчивая, а значит, мне с ней ужасно повезло. Как бы там ни было, организация поездки на машине была полностью ее заслугой. Но почему-то вместе с чувством признательности во мне росло раздражение. Я вела себя по отношению к сестре все более и более несправедливо.
В любом случае, не натерев ни единой мозоли, не потратив ни одного пхуна на еду, мы доехали до города Ёндынпхо. Место ночлега мы выбрали возле рыбного рынка «Норанчжин», видневшегося напротив понтонного моста. Мост был проходом для людей, имевших документ на переправу, и одновременно местом, где люди без документов могли узнать, как легко обойти кордоны военных. Оставив меня в дешевой гостинице, Чон Гынсуг целый день кружила по окрестностям. Мне тоже хотелось выйти, но, думая, что она этому не обрадуется, я решила остаться на месте. На самом деле в душе я надеялась, что она снова решит все наши проблемы без моего участия. Не знаю почему, но я подумала, что мы можем упустить какую-нибудь счастливую случайность, если я увяжусь за сестрой. Вернувшись, она выглядела сильно усталой, глядя на нее, я поняла, что хорошего способа переправиться она не нашла. Расстроенная этим, я лишь поглядывала на нее и даже не могла спросить, что она разузнала. Мы решили провести всю ночь в маленькой дешевой гостинице, выходящей фасадом на переправу, где люди спали чуть ли не друг на друге.
— Ты тоже до сих пор хранишь удостоверение отряда «Силы обороны Родины»? — спросила она меня, порывшись в своих вещах, вытащив документ и разглядывая его.
Я все время не вынимала его из кармана. Похлопав по нему для проверки, я ответила, что храню.
— Давай попробуем показать его, чтобы перейти понтонный мост, — сказала она. — Мост охраняют американские и наши военные полицейские. Хорошо, что на удостоверениях слова написаны на английском и на корейском.
— Что хорошего? — с раздражением спросила я. — Ты что, думаешь, они неграмотные? Раз отряд был расформирован, значит, удостоверение автоматически становится недействительным. Даже если бы отряд все еще существовал, разве он был такой уж серьезной организацией, чтобы его удостоверение открывало все двери?
— Авось получится, — терпеливо уговаривала меня она. — Разрешение на переправу и наше удостоверение на вид ничем не отличаются друг от друга. Давай попробуем сделать разок так, как я говорю, а? Да и возраст у нас удачный, даже если обнаружится, что удостоверения недействительны, у нас останется другой способ: разжалобить военных слезами.
Чон Гынсуг мягко уговаривала меня, и во мне внезапно вспыхнуло что-то похожее на нестерпимое желание действовать. Мы эвакуировались группой, хотя, как оказалось, можно было и не уезжать. Я подумала, что смогу сказать на переправе в порыве искреннего протеста: «Если отряд был расформирован, значит, нужно восстановить нас на прежнем месте в первоначальном статусе». Я поняла, что, даже если удостоверения окажутся недействительными, бояться нам нечего.
Сестра, стоя у КПП перед понтонным мостом, который совместно охраняли американские военные и наши полицейские, вела себя неспокойно, словно хотела дать мне понять, чтобы я шагала медленно и уверенно. Но это было не беспокойство о том, что мы не сможем перейти реку Ханган, она пыталась придумать, что надо сделать, если мы попадемся. Она чувствовала, что у меня не хватит храбрости произнести заготовленную речь.
Однако мы, не веря своему счастью, легко прошли КПП. Сначала сестра показала свое удостоверение американскому военному, затем контроль прошла я. Пробежав глазами только ее удостоверение, а на мое даже не взглянув, он сказал, «ОК», — и пропустил нас дальше, а наш полицейский отдал нам честь. Как только легко разрешилась проблема, из-за которой мы так сильно переживали, я стала постоянно спотыкаться, мне казалось, что нас окликнут и остановят. Чон Гынсуг, пустив в ход всю свою хитрость и актерское мастерство, казалась спокойной и беззаботной.
В душе я искренне желала, чтобы моя семья вернулась домой раньше меня, но, к сожалению, я была первой. Семья дяди по-прежнему жила у нас, но мне было одиноко и грустно, словно я вошла в пустой дом. За время последней эвакуации во мне накопились разочарование, отчаяние и усталость от дороги. Миновав ворота, я бессильно опустилась на землю во дворе. Я думала, что исчезну там же, где села, — у меня не осталось сил даже чтобы шевельнуть пальцем. Первой меня увидела бабушка:
— Бедная моя девочка, как же ты настрадалась!
Она отвела меня в дом и дала одежду, чтобы я переоделась. Мне стало грустно оттого, что я не могла вспомнить всех страданий, чтобы рассказать ей о них. Возможно, из-за чувства вины перед семьей, все еще находящейся на чужбине, я притворялась еще более уставшей, чем была на самом деле.
Вечером дядя вернулся с рыбой мино[62]. Наша семья больше всего любила горячий суп мяунтхан[63] из морской рыбы мино, который мы варили каждое лето, нарезав большими кусками молодую тыкву и размешав в бульоне кочхучжан[64]. В последнее время все продукты резко подорожали, а рыба мино стала редкостью. Но до 50-х годов[65] в местности Ёнпхёндо среди блюд, которыми могли наслаждаться простые люди в период соман[66], когда начинали солить и вялить в соломенных мешочках чжоги[67], или в разгар лета, когда зрел рис, а в больших чанах солили речных крабов, самой желанной едой был суп миноцигэ. Если сравнить его с супом из дома торговца змеями, вызывавшим лишь тошноту, это была царская роскошь.
Хотя в душе я была очень благодарна дяде за радушный прием, суп миноцигэ застревал у меня в горле. Когда я его ела, осознавая в душе, что я недостойный человек, мне хотелось плакать навзрыд. Раскаяние из-за проявленного мной эгоизма, казалось, разрывало меня на мелкие куски. Как я могла позволить себе не разделить тяготы эвакуации со своей семьей? Их жалкое шествие, выглядевшее более чем странно, наверное, выглядело бы еще более странным, если бы к нему присоединилась я. Стоило мне подумать, что кто-то мог увидеть ту процессию, на которую и смотреть было стыдно, как меня начинало трясти от гнева. Я считала, что все это произошло из-за матери, ведь это она разрешила мне выбирать. А я была честолюбивым человеком. Из-за душевных терзаний я не могла есть. Такое случилось впервые с начала войны.
Население Сеула сильно увеличилось, я заметила это еще накануне приказа об эвакуации. Теперь же, оттого что дни становились теплее, на дорогах было много людей, а рынок «Донам» выглядел заваленным овощами, зеленью и фруктами. Было ясно, что, если только жизнь не нанесет новый болезненный удар, люди выживут, как-нибудь приспособившись к новым неурядицам. Тетя по-прежнему торговала овощами и зеленью на примыкающей к рынку улице, но дядя выходил из дома без чжиге. Он сказал, что перестал работать накамой.
Теперь я спала с бабушкой в комнате, находящейся во внешнем крыле дома, с окном на переулок. Бабушка, когда отдыхала, отгоняя веером редких мух, говорила:
— Теперь, когда твой дядя перестал работать носильщиком джиге, я живу. Разве та работа была достойна человека, который когда-то зарабатывал себе на жизнь каллиграфией? Конечно, у работы посредником свои недостатки. Носильщику чжиге не приходится лгать, но как без обмана могут заработать себе на хлеб посредники или торговцы скарбом? Как ни крути, у этих людей рты что сточные канавы, скажи, как может заниматься такими делами твой дядя?
В словах бабушки мне послышался упрек. «Он взялся за это, чтобы кормить и поддерживать вашу семью» — вот что я слышала в ее словах. Мне показалось, что она больше защищает сына, не беспокоясь о внуках, и в голову пришла недобрая мысль: я хотела напомнить бабушке, что ее младший сын был казнен из-за того, что он эвакуировался на север. Но вместо этого, чтобы как можно сильнее уколоть ее, я зло сказала: