Действительно ли была та гора?

— Вы можете позволить себе говорить «какого-то удостоверения», потому что не знаете, каково это, когда его у вас нет, — сказал он грустно.
Я растерялась, не зная, что ему ответить. Разве можно забыть, как оскорбительна была процедура получения этой бумаги? Даже женщины испытали отвратительное чувство стыда. Если говорить о брате, то можно только догадываться, что он тогда чувствовал. То, что брат стал таким подобострастным и у него стали появляться симптомы мании преследования, началось именно с получения удостоверения горожанина. С того момента, как нас начали изводить, говоря, что у нас, мол, нет даже покровителя, брат стал падать духом. Я помнила, как он, переехав в район Коянгун, ждал порядочного и доброго отношения со стороны фирмы, в которой работал, но смог лишь с великим трудом достать удостоверение жителя провинции вместо удостоверения горожанина. Если бы он тогда не поехал в Коянгун, то, возможно, не был бы ранен. К сожалению, это был мир, в котором ты никуда не мог уехать, если у тебя не было удостоверения жителя города или провинции, более того, без них ты не мог даже думать об эвакуации. Рассчитывающему любым способом получить удостоверение жителя провинции, а затем эвакуироваться брату в конце концов это удалось, но его тут же подстрелили, оставив парализованным инвалидом. Могло ли ему, как на грех, так не повезти? Даже сейчас бросает в дрожь, когда вспоминаешь о том времени.
Я быстро сменила тему разговора, чтобы уйти от неприятных мыслей.
— Вы говорите, что все члены вашей семьи эвакуировались на юг. Значит, красные выдали им удостоверения горожанина? — спросила я.
— Да… В каком же тяжелом положении была моя жена, что, получив удостоверение, уехала, оставив такого хорошего мужа, как я… — сказал он и глубоко вздохнул.
— Если бы она не смогла получить удостоверение, разве она не осталась бы? Но ведь ясно, что, уехав, она поступила правильно. Поверьте, это лучше, чем если бы она осталась здесь, ожидая вас. Неужели вы ненавидите жену за то, что она эвакуировалась?
— Разве я имею право ненавидеть ее, после того как ей пришлось из-за меня делать все те ужасные вещи?
— Она что, гулящая? — испугалась я.
— Если бы так… Во времена японской оккупации я сам пошел в солдаты и заставил ее много страдать. О себе-то я позаботился, но как же ей было трудно, ведь она осталась одна с тремя детьми. Теперь они уже взрослые, но впереди их ждут еще большие трудности.
— Как вы могли так поступить?
— Времена заставили. Вообще-то, я не такой уж плохой человек.
Мы грустно засмеялись. После он добавил со знающим видом:
— Каких только ругательств я не выслушал в этой жизни! Временами я даже думаю, что при японской оккупации было лучше. Ведь какие бы притеснения ни испытывал наш народ, как бы его ни презирали, в то время мы были вместе, сплоченной и защищенной семьей. А теперь как прикажете назвать наше существование? Это проклятая война. Люди одной национальности стали лютыми врагами, братья стреляют друг в друга из винтовок, супруги разлучаются, сосед доносит на соседа, отец и сын становятся врагами, порвав родственные связи…
Я не ожидала, что мне так радостно и приятно будет слышать, как товарищ Кан откровенно говорит о том, что камнем лежало у него на сердце. Я и подумать не могла… Впервые за долгое время у меня возникло ощущение, что я встретила кого-то похожего на человека. Не в том смысле, что он был красивым или образованным, он просто был нормальным. Когда встретишь человека, душа которого не порабощена идеологией правых или левых, чувствуешь прежде всего успокоение, тебе не нужно быть начеку и нащупывать, словно саперу, кому принадлежит эта душа — белым или красным? Как можно доходчиво объяснить такому человеку, как Кан, что, несмотря ни на что, жизнь на юге лучше?
Но только я собралась оспорить его мнение, искра от папиросы неожиданно упала мне на ногу, и я передумала.
5
На улице по-прежнему было холодно, но утро было необычно яркое. Солнца было так много, что казалось, будто на грязной бумаге для оклейки окон плясали красивые узоры. Мать, заметив эту картину, похоже, почувствовала приближение весны и сказала с задумчивым видом, что сейчас из-под земли выбираются насекомые и освобождается ото льда река Дэдонган. Мне не нравилось слушать слова, которые только на первый взгляд казались значимыми. Каждый раз, когда старики, говоря о днях рождения, праздниках и других важных событиях, задавались вопросом, доживут ли они до такого-то дня, их слова звучали для меня как сожаление, смешанное с притворством. Они что, не знают, какое сейчас время на дворе? Я считала, что в наши дни сентиментальность стариков — неуместная роскошь. Мне казалось, что из-за тревоги о том, удастся ли нам успешно преодолеть черные дни, которых впереди было не счесть, мое сердце высохло и раскололось на части. Единственным человеком, кому я могла верить, была олькхе.
 
В то злосчастное утро она, продезинфицировав рану на ноге брата, меняла марлевую повязку, словно это был религиозный обряд. При этом она не забывала время от времени говорить, что рана хорошо затянулась. Не знаю, были ли эти слова частью ритуала, но они становились утешением для брата и дарили ему надежду. Даже мое тайное отвращение к ране в такие минуты становилось слабее, оставаясь лишь глубоко в подсознании. Я считала, что мы не должны были с таким трепетом относиться к этой ране.
Как они смогли так бесшумно войти? Заклеенная бумагой дверь открылась без единого звука, словно на рассвете ее открыла стыдливая невеста. В проеме двери показалась троица во главе с конюхом Шином. Даже олькхе, которая почти никогда не вела себя опрометчиво, покраснела, со звоном уронив пинцет на мельхиоровый поднос. На подносе стояла маленькая бутылка, наполненная лекарством от туберкулеза, которую принес Шин, ее горлышко было плотно забито гигроскопической ватой.
— Вы видите? Все как я говорил! — ликующим голосом сказал конюх Шин, словно победив в споре и ожидая признания своей правоты. После этого сразу, не дожидаясь ответа, он спросил у брата: — Вы были офицером? Рядовым солдатом?
Брат ничего не ответил. Если он и понял, о чем его спросили, никто не разобрал бы его ответа: сейчас он слишком волновался.
— Или полицейским?
Когда я почувствовала в глазах Шина острую и смертельную, как кинжал, угрозу, я наконец смогла понять, о чем они думают. Возникла неожиданная и поистине ужасная ситуация. Как мы могли оказаться такими беззащитными? Из-за чувства стыда и отчаяния у меня перехватило дыхание. Я, кажется, поняла, отчего человек начинает заикаться. Олькхе первая осознала действительное положение вещей и нашла способ ускользнуть от нависшей над нами угрозы.
— Нет! Это недоразумение. Мой муж был учителем неполной средней школы. Он попал под случайный обстрел. Как вы можете так думать? Этот человек за всю свою жизнь даже ружья в руках не держал! Полицейский? У нас в роду даже среди дальних родственников не было полицейских. Прошу вас, поверьте мне! Поверьте! Военным был человек, стрелявший в него, а из него какой военный? Это несправедливо!
Ее слова были пропитаны горечью, но звучал ее голос не очень убедительно. Однако она, бросившись им под ноги, словно сумасшедшая, стала умолять, говоря:
— Прошу вас, ради бога поверьте мне!
Если они пришли, считая брата раненым солдатом, или отставшим военным, или полицейским, положение было действительно ужасным. Дети громко, надрывно плакали. Товарищ офицер, хитро улыбаясь, тихо поглаживал пистолет в кобуре, закрепленной на поясе. Что касается матери, то она, дрожа всем телом, не в силах произнести ни слова от страха, села перед ними, загородив собой сына. Это была отчаянная попытка матери защитить своего ребенка, но оттолкнули ее не пришедшие военные, а сам брат. Его лицо покраснело, но первые слова он сказал, почти не заикаясь.
 
— Посмотрите, пожалуйста, на это, — сказал он и что-то протянул пришедшим.