Ложь, которую мы крадем

Эти темные глаза смотрят на меня и сияют вызовом. Дерзая, чтобы я что-то с этим сделала.
Я зглатую желчь в горле, не желая опоздать на следующий урок и нуждаясь в свежем воздухе, который не пахнет горячей гвоздикой. Мне не нравиться здесь, быть посреди всего этого.
Я не была девушкой, которую можно было запугать. Мой отец воспитал меня лучше, чем это.
Ты можешь сделать это, Брайар.
Я поднимаю сумку с книгами повыше на плечо, откидываю волосы набок и набираюсь смелости.
С легкостью я перебрасываю ногу через колени Алистера, пытаясь игнорировать желание между моими ногами прямо над его приседанием. Наши взгляды встречаются на долю секунды, его челюсти сжимаются, руки скрещены на груди, вены вздулись.
Истон хватает меня за руку для поддержки, помогая перетянуть другую ногу, прежде чем я встаю рядом с ним на внешнем ряду.
— У меня следующая статистика с Гейнсом, — говорю я ему, уже идя по проходу к двери, чувствуя, как пара черных глаз следит за каждым моим движением.
Я стараюсь не делать этого. Я пытаюсь бороться с той частью себя, которая ищет проблемы. Часть меня, которая скучает по адреналину воровства и блужданий в тенях. Я говорю себе, что теперь я могу быть другой, что мне не обязательно быть таким человеком.
Но это побеждает. Борьба бессмысленна.
Я осторожно поворачиваю голову к верхней части лекционного зала, глядя на неподвижного Алистера. Его глаза не на миг не отрывались от моих, как будто он знал, что я оглянусь на него.
Ухмылка украшает его лицо, когда он поднимает руку, мягко шевеля пальцами в притворном прощании.
Отсюда его глаза не такие темные. Они потрясающего коричневого цвета, и я нахожу почти несправедливым, что у мальчиков, сшитых вместе темной магией и жестокими намерениями, всегда самые красивые глаза.
 
 
 
 
Я ходил на терапию один раз.
Один раз, один-единственный прием, который длился, может быть, двадцать пять минут, прежде чем психиатры отказались работать со мной дальше.
Мне было двенадцать, на пять дюймов ниже, чем сейчас, и я пытался заколоть своего девятнадцатилетнего брата на кухне во время рождественской вечеринки после того, как сломал ему нос и правый сустав.
Забавно, я мало что помню, кроме того, что мне говорили, и с прекрасным зрением я помню, как сидел на кухонном полу и смотрел, как связанные люди дергают за ниточки, звоня лучшим пластическим хирургам и врачам, которых можно купить за деньги.
Моя мать плакала, держа лицо Дориана в своих руках, в то время как он прижимал к лицу окровавленный носовой платок, отмахиваясь от нее. Они выбежали за дверь, вскоре после этого все ушли, и никто даже не искал меня. Не для наказания. Не для беспокойства. Даже не спросить, зачем я это сделал. Ничего такого. Единственная причина, по которой меня отправили на терапию, заключалась в том, что моя бабушка настояла на этом, чтобы сохранить имя Колдуэлл. Утверждая, что у меня временное взрывное расстройство, что угодно, лишь бы это выглядело лучше.
Все они вальсировали прямо мимо кухни, где я сидел, сжимая свои разбитые костяшки пальцев в руке, наблюдая, как они смотрят сквозь меня, как будто я всего лишь стекло. Что-то, на что можно только смотреть, но не на что. В отличие от Дориана, который был не чем иным, как чистым золотом.
Это был мой первый удар. Мой первый взрыв ярости, который я не смог сдержать. Я физически не мог больше это выдерживать, надо было что-то делать. Я хотел сделать ему больно. Я хотел убить его.
Я подошол к холодильнику, взял пакет с замороженным горошком, зная, что холод поможет снять опухоль. Рук научил меня этому еще до того, как мне исполнилось семь.
Дориан учился на втором курсе в Холлоу Хайтс и решил, что ему нужен офис, учеба, трах с девчонками и прочая чушь, которую он наговорил моим родителям. Вместо одной из пятнадцати тысяч других свободных спален он занял мою оранжерею. Он выбрал ее, потому что знал, что это единственное место в этом чертовом доме, где я могу находиться. Ему даже не нужен был офис, он просто хотел еще раз показать мне, что все в моей жизни принадлежит только ему.
 
Оранжерея была полностью в западной части дома, это была небольшая круглая пристройка к первоначальному дому. Мой дедушка построил ее для отца, когда он был в моем возрасте, и она никогда не использовалась, пока мне не исполнилось пять.
Я все время оставался там. Никогда не выходил, если меня не было дома.
Мне нравилось слушать, как дождь барабанит по окружавшему его стеклянному ящику, смотреть, как молнии бьют в деревья, а гром сотрясает маленький зеленый диванчик внутри. Кроме дивана там ничего не было. Несколько мертвых растений и бесполезные книжные полки, но это было мое, и это единственное место, которое у меня было.
И он забрал его у меня.
В том же возрасте, когда я пытался его убить, я все еще не мог войти в ту комнату. Когда он ушел в аспирантуру, они оставили там все его дерьмо, и, по правде говоря, оно перестало быть моим, как только он попросил.
Короткий список мест, куда я мог сбежать, в тот день стал еще короче. Он все такой же короткий.
Кладбище было только по выходным, я правил рингом. Никогда не били. Никогда не трогали. Но это было не мое. Не совсем. Время от времени я заходил в дом Тэтчера, но даже там я чувствовал себя не в своей тарелке со всеми этими единственными в своем роде скульптурами и викторианскими украшениями.
Единственным местом, которое у меня было сейчас, была Пика.
Это был тату-салон недалеко от Пондероз Спрингс, зажатый между старой парикмахерской и универсальным магазином. Неоновая вывеска, прилепившаяся сбоку к окну, гудела и отбрасывала лиловый свет на витрины.
С двумя уровнями, нижняя часть представляла собой зал ожидания с черными кожаными диванами, стойкой администратора и небольшой кладовкой.
Верхний этаж был разделен высокими стеклянными пластинами, что давало каждому художнику собственное пространство для украшения своей станции по своему усмотрению. Большая часть из них была сделана по индивидуальному заказу, обрамлена стенами, наклейками и тату-оборудованием. А сзади стоял деревянный стол, за которым сидел я, если только не убирал в мастерской или не помогал.
Причина, по которой я был так зла на Дориана все эти годы назад, причина, по которой он подтолкнул меня нанести первый удар, по-настоящему пробудить во мне ту ярость, которая не покидает меня, заключалась в том, что именно здесь я рисовал.
Я не держал это в секрете, потому что моим родителям было плевать на то, что я делал. Так что я бы повесил их на стеклянные панели стен оранжереи. Каждая была покрыта кремовым листом бумаги с каким-то рисунком, который я нарисовал. Дориан знал об этом. Он видел это.
К двенадцати я покрыл ими все пространство. Так что, когда они переделали его в его кабинет, я больше никогда не видел этих фотографий. Все они были выброшены. Еще один гвоздь в мой эмоциональный гроб.
Не желая, чтобы он победил, никогда не желая, чтобы мои каракули снова попали в их руки, я начал рисовать на себе. Мои пальцы, мои руки, руки и бедра. Везде, куда я мог добраться.
Я часто задавалась вопросом, а не взглянули ли на меня отец и мать, увидели ли во мне на самом деле талант. Но я мог бы стать выпускником Массачусетского технологического института в десять лет с IQ, равным Эйнштейну, и этого было бы недостаточно, чтобы сравняться с моим братом. Я не мог сделать ничего, что было бы достаточно хорошо для них.
Думаю, что было бы лучше, если бы я узнал об этом в раннем возрасте, вместо того, чтобы прожить всю жизнь, соперничая за их внимание, когда этого никогда не произойдет. У них было все, что им было нужно в ребенке, когда у них был Дориан. Я был просто тратой.
С семнадцати лет я стал приходить сюда. Я нашел его однажды ночью, когда катался на машине допоздна, думая о, переезде через популярную скалу для прыжков со мной внутри. У меня не было ничего, ради чего я хотел бы жить.