История и память

беспокойство и в известной мере парализуют культуру. В том мире, где «нормальность ссылается на древность», а «исключение непосредственно или опосредованно происходит из чуждого», модернизация осуществляется не как созидание, а как «аккультурация или взаимодействие между архаикой и привнесенным извне»93.
В качестве лаборатории модернизации, проводимой на ощупь, можно указать на черную Африку. Сколь изменчивыми ни были бы здесь наследие и новые ориентации, в рамках проблемы древнее (старинное)/современное доминируют две базовые посылки: 1) неза висимость существует недавно, элементы модернизма, привнесенные колонизаторами, очень слабы, разрозненны, плохо приспособлены к реальным нуждам народов и наций - короче говоря, современное ещ очень молодо; 2) историческое же отставание, напротив, велико, груз древнего (старинного) очень тяжел.
На этой основе обычно рождаются два устремления, проходящие в процессе своего становления через различные, даже противоположные политические и идеологические этапы, отмеченные стремлением: а) найти то, что в современном подходит для Африки, и осуществит выборочную, частичную, неполную, эмпирическую модернизацию; б) вести поиск специфически африканского баланса между традицией и модернизацией.
Несмотря на неоспоримые успехи и значительные усилия, порой создается впечатление, что модернизация в черной Африке зачастую останавливается на стадии трогательных заклинаний и что Африка не только продвигается на ощупь, но попросту не решается действовать иначе, чем при помощи некоей смеси эмпиризма и риторики (хотя, возможно, у нее есть основания для того, чтобы вести себя именно так, и речь идет лишь о специфическом и эффективном способе модернизации). Например, в 1965 г. Амаду Хампате Ба, бывший в то время директором Института гуманитарных наук Мали, заявил: «Кто говорит "традиция", имеет в виду наследие, накопленное народом за миллионы лет, а кто говорит "модернизация", подразумевает тягу, но иногда и пристрастие к тому, что в настоящее время модно. Я не думаю, что все современное всегда выражает абсолютный прогресс по отношению к обычаям, передающимся от поколения к поколению вплоть до наших дней. В каком-то определенном пункте модернизм может представлять собой нравственный, административный или технический прогресс, но может обозначать и регресс в тех же самых пунктах»94. И еще: «Традиция не противостоит прогрессу; она ведет его поиск, призывает его, выпрашивает его у Бога и готова просить его у самого дьявола»95.
В связи с проблемой модернизации остается, видимо, сказать об одном нетипичном случае. Если верить Луи Дюмону, то в Индии смысл времени и истории не укладывается в наше понятие прогресса. Там «обсуждали обоюдные заслуги как старинных, так и современных», но делалось это как-то плоско, при сравнении одних с другими не возникало никакой мысли о прогрессе (или регрессе). «История была лишь перечнем значительных событий и моделей поведения, примеров»96, одни из которых были дальше от нас, другие - ближе, подобно тому, как они могли бы находиться справа или слева, на севере или на юге в том мире, который не ориентирован в соответствии с топологическими ценностями.
Более того, условия существования независимости далеки от упрощения постановки проблемы модернизации и только усложняют ее, как считает Луи Дюмон: «Приспособление к современному миру требует от Индии значительных усилий. Независимость породила одно недоразумение: добившись ее, индийцы сочли себя равными в сообществе наций, и они могли вообразить, что адаптация в основном была завершена. Успех приложенных усилий был закреплен, и речь шла лишь об обустройстве. Однако это совершенно не соответствовало истине... Дело в том, что Индии удалось избавиться от иностранного господства, осуществив лишь самый минимум мод низации. Значительные успехи, бесспорно, большей частью были обусловлены гением Ганди, политику которого, думается, резюмирует эта формула»97.
 
Но если верить в этом Дюмону, не может ли случиться так, что динамичная диалектика пары древнее (старинное)/современное так не затронет значительную часть человечества?
6.3. Современность
Термин современность был введен в оборот Бодлером в его стать «Художник современной жизни», в основном написанной в 1860 г. и опубликованной в 1863 г. Первые отклики литературных и художественных кругов во второй половине XIX в. на появление этого термина были сдержанными, потом о нем вспомнили вновь, а после Второй мировой войны он получил широкое распространение.
Бодлер - именно в этом и состоит новизна - пытается обосновать ценность настоящего, а следовательно, и современного, лишь сами фактом того, что оно есть настоящее98. «Удовольствие, которое мы получаем от представленности настоящего, - писал он, - связано не только с красотой, в одеяниях которой оно может нам являться, но также с сущностным качеством настоящего». Прекрасное содержит в себе нечто вечное, но «академики» (приверженцы99 древнего) не видят, что ему также в обязательном порядке присуще и нечто, связанное с «конкретной эпохой, модой, моралью, чувством». По крайней мере частично прекрасное должно быть современным. Что же такое современность? Это то, что есть «поэтического в истории», «вечного» в «преходящем». Современность нужно выводить за пределы «моды». Поэтому в примерах, которые приводит Бодлер, говорится о женской моде, об «обучении военного, денди, даже животного - собаки или лошади». В понятие «современный» Бодлер вкладывает и такое содержание: сильную тягу к определенного рода поведению, нравам, украшениям. У каждой эпохи, говорит он, «своя осанка, свой взгляд, своя манера поведения». Древним следует интересоваться лишь ради «чистого искусства, логики, общего метода». Для всего остального нужно обладать «памятью о настоящем» и тщательно изучать «все то, что составляет внешнюю сторону жизни определенного века».
Современность, следовательно, связана с модой, дендизмом, снобизмом. «Моду, - подчеркивает Бодлер, - следует рассматривать как проявление вкуса к идеалу, пребывающего в мозгу человека над всем тем, что естественная жизнь сумела накопить там грубого, земного и грязного...» Успех этого слова оказывается понятен, когда мы соотносим его с такими денди в культуре, какими были братья де Гонкур, писавшие в своем «Дневнике» (1889. Р. 901): «В сущности, скульптор Роден попался на удочку старью из литературного прошлого, у него не было природного чувства современности, которым обладал Карпо».
А в наши дни один из певцов современности, который в то же время является поборником моды - Ролан Барт - написал, рассуждая о Мишле: «Он был, вероятно, первым из авторов современности, способным воспеть некое слово, казавшееся невозможным». Здесь современность оказывается достигшей пределов, ее ожидают приключения, связанные с маргинальным существованием, она более не сообразуется с нормой, не ищет защиты у авторитета, не испытывает тяготения к центру, к чему призывал культ древнего.
Во «Введении в современность»100 в лице философа Анри Лефевра современность нашла своего теоретика. Лефевр различает современность и модернизм: «Современность отличается от модернизма та же, как понятие в процессе образования в социальном контексте отличается от социальных явлений, как размышление отличается от фактов... Первая тенденция - уверенность и высокомерие - соответствует модернизму; вторая - задавание вопросов и уже критическое размышление - современности. Они не отделимы друг от друга и являются двумя аспектами современного мира» [Lefebvre. Р. 10].
Современность, обратившись к незавершенному, к наброску, к ироничному, стремится, таким образом, в середине XX в., на пороге постиндустриального общества, реализовать ту программу, которая в общих чертах была намечена романтизмом. В итоге конфликт древнего (старинного)/современного, на протяжении длительного врем ни выполнявший функцию промежуточного пункта в ситуативной оппозиции «классическое»/«романтическое», вновь заявляет о себе в западной культуре.