Ведьма на Иордане

Оставалось лишь женить сына и дожидаться нового Арье-Лейба, но дело выбора невесты внезапно осложнилось. Впрочем, в подробности отец Арье не вникал, полностью переложив это занятие на жену. Ему как главе семьи предстояло лишь сказать «да» или «нет» после знакомства с той или иной кандидаткой.
Мать Арье тоже происходила из уважаемого рода, правда не столь знаменитого и прославленного, как у отца. Предки, чередой уходящие в сумерки средневековой Литвы, все, как на подбор, покачивали высокими раввинскими шапками. Книги, написанные дедами, прадедами и прапрадедами матери Арье, стояли на полках сшив, подобно книгам семейства Ланда. Пусть не в первом и даже не в третьем ряду, но стояли, и сей факт придавал ей ощущение уверенности в жизни и незыблемости заведенного распорядка вещей. Правда, самой матери Арье не довелось стать раввиншей, но звание жены ученого, всю жизнь просидевшего над Талмудом, тоже немалого стоит.
Мать Арье отличалась выдающейся скромностью. После замужества никто и никогда, включая супруга, не видел ее волос. Парик она надела сразу после хупы и с того самого момента покрывала голову с величайшими тщательностью и усердием, ведь даже один волосок, случайно выскользнувший из-под платка, мог послужить причиной для неисчислимых бедствий.
Она была уверена, что далеким от Учения простакам кажется, будто миром управляют президенты и диктаторы. Пространство жизни, заполненное гнилостными испарениями идеологий и вонючими отбросами страстей, принадлежит богачам и фасуется на липкие брикеты грязными пальцами журналистов. На самом деле движущими пружинами оказываются куда более простые, но несравненно более весомые вещи и действия.
Хрупкая целостность мира держится на усердии изучающих Талмуд, а спокойствие и относительный порядок — на женской скромности. Если отец Арье не выучит дневной урок, а мать перестанет следить за прической, то Всевышний, рассердившись, смоет половину таиландского побережья.
С не меньшей тщательностью заботилась мать Арье и об одежде. Ведь именно одежда отличает человека от животного. Не язык — в той или иной степени общаются между собой все живые существа, а именно одежда. Человек — единственное создание на Земле, скрывающее от постороннего взгляда части своего тела. И если Всевышний предписал женщине скромность, то в чем же проявиться ей как не в одежде?
В отличие от светских блудниц, использующих одеяния не для того, чтобы скрыть, а наоборот, дабы подчеркнуть и выставить напоказ, мать Арье носила просторные балахоны из неяркой ткани. Свободные складки такого балахона полностью скрывали соблазнительные подробности женской фигуры.
В доме Ланды не было ни трюмо, ни зеркала. Лишь задняя стенка буфета, где красовались кубки для кидуша, серебряный домик авдалы и ханукальный восьмисвечник, представляла собой небольшое зеркало. Именно в него смотрелась иногда, правда очень редко, мать Арье, когда заботы требовали от нее выйти на улицу. В этом зеркале удавалось увидеть лишь самые внешние очертания: не косо ли сидит парик и не сбилась ли юбка — вот, пожалуй, и все.
Косметикой мать Арье не пользовалась, духи употребляла три раза в год: на Рош ѓа-Шона, Пейсах и Швуэс, подол ее платьев прикрывал щиколотки, а края рукавов прикасались ко второй фаланге пальцев.
Понятие скромности распространялось не только на одежду и косметику — общее поведение матери Арье являло собой пример незаметного, полускрытого существования. Никогда не выделяться, не говорить громко, не повышать голос, не выходить из себя. За всю свою жизнь она ни разу не соврала, ни разу не передала сплетню, ни разу не сказала что-либо, могущее скомпрометировать другого человека или нанести ему вред. Передвигалась мать Арье осторожно, почти семеня, потому что широкий шаг свидетельствует о грубости натуры.
Впрочем, все жены и дочери «литовских» мудрецов Торы придерживались тех же самых правил. Поэтому мать была уверена, что сможет без труда подыскать своему сыну — наследнику двух знаменитых фамилий — достойную пару.
 
Но не тут-то было! Девушки из хороших «литовских» семей, то есть предполагаемые невесты Арье, получали образование в специальных школах, где с первой же минуты обучения им внушали, что нет больше чести и слаще долга, чем стать женой талмудиста. Их же собственная духовная работа заключалась в скрупулезном следовании нормам скромного поведения.
Мужу предписывалось с утра до поздней ночи корпеть над Талмудом — есть только один день, только один еврей и так далее, а жене — работать, рожать детей, вести хозяйство и по вечерам встречать усталого супруга радостной улыбкой.
— Мужчина в доме — помеха в доме, — объясняли девочкам преподавательницы, подолы платьев у которых прикрывали щиколотки, а края рукавов — вторую фалангу пальцев. — Пусть сидит себе в колеле, приносит домой благословение Всевышнего. А дома должна царить женщина.
Действительно, в «литовских» домах полностью и всевластно правили жены, никогда не повышающие голоса, отдающие приказания движением бровей или коротким кивком головы. Муж исполнял роль принца-консорта: представлял семью на официальных церемониях, произносил кидуш, окруженный детьми, торжественно шествовал в синагогу, распевал за столом субботние песни, но королевой, истинной правительницей семьи была женщина.
После окончания школы девушка спешила поскорее возложить на свою головку венец домохозяйки. И если, паче чаяния, ей не удавалось выйти за ешиботника, жизнь представлялась потраченной напрасно. Глядя на бывших одноклассниц, мужья которых день-деньской корпели над страницами, она ощущала себя неудачницей, человеком второго сорта. Поэтому «литовские» невесты не желали связывать свою судьбу с кантором, и матери Арье пришлось сполна хлебнуть из горькой чаши унижений.
Ее ближайшие подруги, у которых были дочери на выданье, вдруг делали непонимающий вид, если она заводила речь о будущем детей. Свахи долго перебирали картотеку и сокрушенно разводили руками. Найти невесту в другой группе религиозных евреев не составляло труда, ведь Арье уже неплохо зарабатывал да и собой был куда как хорош. Но его мама хотела невестку только из «своих». Только! Из своих. И только! Весь мир пусть перевернется с ног на голову, но у Арьюшки будет настоящий «литовский» дом — такой, как был у его отца, деда, прадеда и прапрадеда.
В итоге этих треволнений, ночных слез, обид на всю жизнь, вычеркнутых телефонных номеров, молитв и обещаний Арье-Ор ушел в армию неженатым. Призыв подкрался внезапно, словно вспышка молнии. Родителям казалось, будто времени еще достаточно и какой-нибудь выход, позволяющий спасти ребенка от воинской службы, обязательно отыщется. Но коварные военачальники нанесли упреждающий удар.
На призывной пункт родители шли вместе с сыном. Их лица выражали скорбь и уныние.
«Даже если ребенок останется жив, — читалось в глазах матери, — что будет с его душой? Выйдет ли он незапятнанным из логова разврата?»
«Они же там разгуливают полураздетыми, — думал отец. — Трудно устоять в таком возрасте, ох как трудно. И почему мы не женили его раньше?»
Рассказы о сексуальной свободе, царящей на военных базах, где в соседних палатках бесконтрольно живут юноши и девушки, словно грозовое облако витают над религиозными районами израильских городов. Матери семейств, не прикасавшиеся к мужчине до свадьбы и не помышляющие ни о ком, кроме мужа, да и то в разрешенные законом дни, с ужасом закрывают глаза при слове «ЦАХАЛ». Угодить в армию звучит почти так же, как очутиться в публичном доме. Впрочем, об этом заведении в религиозных районах знают лишь понаслышке, поэтому рассказы обрастают леденящими воображение волосатыми подробностями.
Когда за Арье захлопнулись ворота призывного пункта, мать зарыдала, прикрывая лицо платочком, а отец принялся читать псалмы. Посреди веселой толпы других родителей, провожавших своих детей на большое приключение, называемое армией, эта пара выглядела более чем странно.
Арье вышел через три часа. Уставшая от рыданий мать обессиленно сидела на скамейке. Отец, по второму кругу закачивающий книгу Псалмов, бросился навстречу сыну.