Милицейское танго (сборник)

О как прекрасен был город Москва в начале девяностых! Тот, кто бывал, тот не забудет никогда. Всё Садовое кольцо было тогда одним непрерывным базаром, и даже на Красной площади стояли бабушки с колготками. О благословенный город, не чета нынешнему тоскливому недоделанному лас-вегасу, населённому неестественно весёлыми педерастами обоих полов и одуревшими от бессмысленности существования офисными менеджерами.
Сигареты, пригодные для спекуляции на родине, мы довольно быстро обнаружили в каком-то гастрономе на Новом Арбате. Однако кассирша отказалась продать нам пятьдесят блоков и направила в подсобное помещение к управляющему.
В подсобном помещении, однако, нас встретил совсем не управляющий, а незнакомый нам ещё тогда тип человеческого существа: в камуфляже и с бэджем на грудном кармане. Выслушав наши проблемы, человек в камуфляже молча махнул рукой, мол, идите за мной, и повёл нас внутрь катакомб. Мы совершили множество поворотов налево и направо и оказались в холодной и пустой комнате с бетонными стенами. Управляющего нигде не было.
— Теперь слушаю, — сказал человек в камуфляже.
Несмотря на всю мою тогдашнюю деловую наивность, я понял, что денег у меня больше нет. На товарища моего надежды не было никакой: человек он был прекрасный, но тишайший (сейчас он, кажется, имеет какой-то небольшой чин в администрации президента Назарбаева). Стало также очень жаль мою молодую вдову и дочь-сироту.
Я ещё раз рассказал про цель нашего визита, мучительно при этом раздумывая, как бы всё же победить, то есть убежать. Убежать никак не получалось.
В этот момент в помещение вошёл мальчик лет двенадцати. Он внимательно выслушал мой рассказ, затем подошёл к человеку в камуфляже и строго сказал:
— Николай! Ну сколько можно? Тебя же уже предупреждали!
Человек в камуфляже сразу же сник, повесил голову и зашмыгал носом:
— А чо я? Чо? Они сами пришли! — И ушёл пригорюнившись.
— Так, — сказал нам мальчик. — А теперь быстро отсюда! Чтобы я вас не видел!
Ну, мы не стали возражать и ушли даже быстрее, чем от нас требовалось.
Дальше неинтересно: мы всё же где-то купили эти поганые сигареты и даже довезли их до родины, да сами же в конце концов и скурили: очень глупо продавать сигареты, а потом их же покупать втридорога. Но главное не это, главное, что в тот единственный раз я навсегда понял: нет, не мне отгружать апельсины вагонами, отстреливаться от лихих людей из калашникова и летать на чёрном бумере. Мой удел — весь век ползать среди камней от зарплаты до зарплаты. И как хорошо, что я это понял!
А то был у меня знакомый. Он, провернув несколько удачных спекуляций, решил, что ему теперь всё можно, занял у кого-то огромную кучу денег и заказал в Белоруссии пять вагонов мебели, которая обещала баснословную прибыль. Когда через пару месяцев он окончательно убедился в том, что вагоны эти даже не украли по дороге, а просто их никогда не существовало в природе, он правильно рассудил, что лучше не дожидаться, когда к нему придут, и сделать это самому.
Он достал каких-то таблеток, все их съел, потом позвонил любимой девушке, родственникам и близким друзьям и со всеми попрощался. Но не умер: таблетки, как и все товары в то время, оказались фальшивыми.
Тогда он достал других таблеток, настоящих, опять их съел и опять всех обзвонил. И опять не умер. В конце концов он так всех достал со своими звонками, что уже никто не брал трубку, и поэтому, когда он наконец успешно повесился на трубе в ванной, все друзья и родственники вздохнули с облегчением: он всё же оказался приличным человеком. И даже те, кто занял ему денег, не стали убивать никого из его друзей и родственников, потому что прекрасно знали, что денег у него никаких давно не было. Да скорее всего они сами ему эту мебель и продали.
А вы говорите — бизнес.
 Время 
 
Одна девушка рассказывала, как на улице подошла к ней культурная старушка и спросила, который час. Девушка, как это ныне водится, полезла в сумочку, достала мобильный телефон и сообщила старушке время. «Но мне не нужно время из телефона! — воскликнула капризная старушка. — Мне нужно время из часов!»
 
И старушка эта кое-что таки понимала про время. То время, которое мы все почти сейчас носим с собой и держим в доме, — оно вырабатывается при помощи электронов, про которые точно известно только то, что они всегда находятся не там, где мы думаем. И в результате получается совершенно несусветная дичь: только что вроде бы было без четверти, но посмотришь в телефон через пятнадцать минут — а там уже наступило завтра.
Такие приборы годятся только на то, чтобы узнавать по ним, на сколько часов ты уже опоздал. Ну или про то, что всё равно уже никуда не успел.
Человек, пытающийся жить по такому времени, обычно носится как угорелый, глаза его бегают, язык его сух, и дыхание поверхностно. И жизнь свою он заканчивает как-нибудь нелепо: в автомобильной пробке или в очереди на излечение от простатита.
Настоящее же время делается совсем не так. Оно не скачет, как полкило блох, — оно вообще предпочитает никуда не двигаться. Время очень похоже на туман: если сверху ветер носит его клочьями, то в низинах оно лежит неподвижно.
Помните, в доме у бабушки обязательно был такой механизм для производства медленного-медленного времени: чтобы оно хоть немного двигалось вперёд, нужна была тяжёлая-претяжёлая гиря на каторжной цепи, которую каждое утро нужно было возвращать на место. И было долгое-долгое утро, и нескончаемый день, и бесконечный вечер. И ничего вокруг этого механизма никогда не менялось, и висели вокруг него всё те же портреты в синих рамках: бабушка в подвенечном платье рядом с мужчиной, похожим на артиста из кинофильма трактористы; давно всеми забытые родственники; испуганные наши родители, вытаращившие глаза из-за треснувшего стекла, за которым располагается уже вообще неизвестно что. Кровать с уложенными горкой подушками, на которой строжайше запрещено валяться днём, и термос времён советско-китайской дружбы с завёрнутой в шоколадную фольгу пробкой, и муха лениво и неутомимо бьётся и бьётся жестяной своей головой об оконное стекло.
А если зайти в пустой дом в заброшенной деревне, то в нём обязательно найдутся сломанные ходики. Это значит, что всё: время кончилось и наступила, хули там, вечность.
Но не для нас: у нас в кармане пищит, в ухе звенит и в голове тикает. Типа жизнь у нас.
 Шарик 
 
У бабушки моей на серванте с хрусталём стоял всем известный шарик: внутри него домик, собачья будка, ёлочки, и всё это залито глицерином. Когда потрясёшь такой шарик, начинает падать пенопластовый снег. Если трясти сильно, то внутри шарика начинается настоящий снежный буран — вообще ни зги не видно. А потом всё потихоньку успокаивается, и опять падает снежок, а потом жизнь там и вовсе останавливается.
Через много лет я купил похожий шарик своей тогда совсем ещё небольшой дочке — очень уж он ей понравился. Этот шарик был несколько усовершенствованным: трясти его было не нужно, потому что он стоял на подставке, а сбоку была ручка. Если покрутить ручку, с шарикового неба начинал падать всё тот же снег под бессмертную песню про элизу.
Кстати сказать, Бетховен был действительно нечеловеческим гением: даже когда не останется вообще никакой культуры, эта песня всё равно будет звучать для услаждения античеловеческих киборгов.
Да, про шарик. Если вращать ручку очень-очень быстро, в нём тоже начиналась буря, но вот что интересно — песенка оставалась такой же унылой и монотонной. Потом буря прекращалась, и снег прекращался, а песенка всё играла, играла, блядь, и играла.