Сны Сципиона

Я приветствовал новобранцев, сказав, что рад видеть таких бравых ребят у меня на службе и что они наверняка рвутся в бой, спят и видят, чтобы выйти против кровожадных нумидийцев. Я стал рассказывать, как ловко варвары мечут дротики и как они выкосили наш фланг в битве при Каннах. Мои чудные юноши побелели, а кое-кого даже стошнило. Тогда я сделал паузу и добавил задумчиво, мол, дошли до меня слухи, что кое-кто не особенно рвется покидать родные пенаты. Неужели в самом деле такие есть?
— А нельзя как-то остаться здесь? — прозвучал дрожащий одинокий голос.
— О, почему же нельзя. Очень даже можно, — отозвался я весело. — Я готов отпустить любого на все четыре стороны и не брать к себе в армию, если тот оставит мне коня и оружие.
Все колебались. Юнцы переглядывались, шептались, видя в моих словах какую-то уловку, но не понимая, какую именно игру я затеял. Вдруг я прикажу выпороть трусов, а то и казнить: такая забава была вполне в духе местных тиранов. Ведь именно на Сицилии в свое время царствовал Фрасибул, казнивший всех, кто как-то выдавался из толпы своими достоинствами, причем полагал такую манеру правления за образец.
Но я не собирался никого казнить — ни выдающихся, ни трусов.
Наконец один из юнцов решился и шагнул вперед.
— Я готов. Коня отдам. И оружие тоже. — Он бросил на землю щит, потом шлем, стал стаскивать панцирь, торопясь, сам ужасаясь своей дерзости, дрожа от ужаса и одновременно надеясь на милость.
Я велел людям из моей свиты принять от него коня и оружие и отпустить парня на все четыре стороны, снабдив дипломом [86], в котором говорилось, что он освобожден от военной службы до конца своих дней. Следом принялись снимать доспехи остальные, а мои три сотни бравых ребят, которых я отделил от прочих заранее, забирали оружие и коней.
Так, не истратив ни асса, я приобрел экипировку для моих трехсот всадников, и прежде всего отличных лошадей, и под моим командованием оказалась отборная конница, которая тут же начала тренировки с оружием.
* * *
А теперь вернемся к Каннам, вернее, к тем двум легионам, что были сформированы из остатков нашей армии после поражения. Как я уже писал, беглецам-легионерам было запрещено возвращаться на родину, пока Ганнибал находится в Италии, так что они жили здесь все эти годы вдали от Города как зачумленные, не имея права разбивать лагерь, ночуя на голой земле.
На второй день после прибытия я призвал всех каннских изгнанников, кто бедствовал все эти годы на Сицилии. Пройдя перед строем, несмотря на миновавшие годы, я узнал солдат, с кем когда-то зимовал в Канузии.
Без всяких вступлений я объявил, что веду старых легионеров с собой в Африку.
— Мы ждали тебя, Сципион! — услышал я радостный возглас.
Это был Тит Карий, тот самый Карий, что отправился с отцом моим в Испанию, а потом сражался с нами при Тицине и Требии в долине Пада. Потом я видел его в армии, что расположилась на поле под Каннами. В Канузий он пришел вместе с другими беглецами и вместе с ними ушел на Сицилию.
Я обрадовался ему, как близкой родне, и поручил формировать центурии и манипулы из здешних ветеранов, отбирая подходящих людей и заменяя тех, кто уже не может служить, добровольцами. Вся беда была в том, что сенат в нелепом упрямстве не позволял им все эти годы сражаться — даже во время осады Сиракуз Марцелл не ставил их в строй. Так что для этих ветеранов по возрасту последним сражением оставались ужасные Канны. Теперь им наконец разрешили идти в бой и следовать со мной в Африку. Другой бы расценил такую милость как насмешку. Но я всем своим видом показывал, что ценю собратьев по каннскому несчастью, ни мгновения не презираю, ни на палец не унижаю и за службу отблагодарю.
Зачастую я сам расспрашивал ветеранов про их здешнюю жизнь. У каждого из них была своя история, почти у всех трагическая: они годами не видели дома, их родителей хоронили в далекой Италии без них, их жены жили с другими или умирали в безденежье, дети росли, не зная отцов. Все истории были похожи, но у каждого на сердце лежала своя беда. Вот история, что запомнилась мне особенно. Один из парней, что дослужился потом у меня до центуриона, уходя в армию, обручился с юной девицей. Ей было четырнадцать, и отец невесты решил, что она еще мала выходить замуж. Свадьбу решили сыграть через год, когда жених вернется домой с победой. Но жених не вернулся, а отправился служить на Сицилию. И вот все эти годы невеста его ждет. Иногда в случае оказии они пишут друг другу письма, иногда ему удается отослать ей немного денег из жалованья. Ей уже двадцать пять, время идет. А он даже не может выпросить у командира отпуск, чтобы съездить домой и жениться. И пускай Ганнибал давно уже не устраивает серьезных набегов, сидит в Бруттии вместе с остатками своего войска, несчастный жених все еще не может хоть на пару дней заглянуть домой.
 
— А почему бы тебе не позвать ее сюда и жениться? — спросил я.
Парень отрицательно покачал головой:
— Дороги слишком опасны, к тому же они бедны, чтобы тратиться на такую поездку.
— Они могут примкнуть к большому обозу. Хочешь, я сам напишу отцу твоей девушки?
— Нет, нет, ей нечего здесь делать, — еще более энергично стал упираться незадачливый жених.
После битвы при Заме, после победы и после того, как я устроил раздачи своим воинам, этот парень так и не поехал домой, а спустил в кабаках все до последнего асса.
Я не знаю, что сталось с его невестой — умерла ли она в безбрачии или вышла замуж за какого-нибудь отпущенника, но жениха своего она так и не дождалась.
* * *
Следующие месяцы прошли в хлопотах: я велел вытащить на берег новые корабли, на которых мы прибыли на Сицилию, — наскоро построенные из сырого леса, они нуждались в основательной просушке. Старые корабли, которые удалось найти на острове, ремонтировали и готовили к походу: мне предстояло переправить в Африку не только армию, но и запасы пищи и фуража на много дней вперед.
У меня не было припасов для большой армии, как и не было денег, чтобы их закупить. Так что недостачу пришлось восполнять сицилийцам. Я расквартировал по городам своих солдат, чтобы кормиться за счет местного населения и не тратить привезенного с собой зерна, оно должно было пригодиться мне в экспедиции. Каждый день и даже каждый час занятий моих солдат был расписан — как когда-то в Новом Карфагене, я чередовал тренировки с трудами по подготовке похода и отдыхом.
Квестором ко мне назначен был Марк Порций Катон, и с Сицилии началась наша с ним непримиримая вражда.
Здесь, на острове изобилия, на какое-то время охватила меня странная расслабленность — мне нравилось, проведя первую половину дня в трудах, затевать с друзьями состязания в палестре или устраивать вечерами симпозиумы на греческий манер — вести споры за чашей вина. В день, когда моим солдатам полагался отдых, я сам вместе с Лелием отправлялся в театр.
Каждый раз Катон корчил неодобрительную мину, видя меня дома в греческой одежде и открытых (кстати, очень удобных) греческих сандалиях. Отправляясь в город, я порой выходил все в той же домашней одежде, не брал с собой ликторов, и за мной следовали сыновья Тита Кария — быстрые ловкие парни, ставшие моими телохранителями. Каждый из них мог меня защитить в случае нападения куда лучше, нежели стадо надутых ликторов. Готовя экспедицию, я решил не тратить время на устройство ненужных процессий, которые только привлекут внимание и отнимут драгоценное время.
 
Греческие книги на моем столе казались Катону почти что святотатством. Но более всего поражен он был, когда, зайдя в гимнасий в моем доме, обнаружил меня, Гая Лелия и Племи-ния упражнявшимися в борьбе. И хотя мы были в набедренных повязках, а не полностью обнажены, как обычно поступают греки в своих гимнасиях, наши занятия атлетическими упражнениями произвели на него просто убийственное впечатление. Несколько мгновений Катон стоял недвижно, выпучив глаза, а когда Лелий подошел к нему и протянул кувшин с маслом, предлагая натереться и присоединиться к нам, он удалился с проклятиями, так и не сказав, по какому делу явился.