Сны Сципиона

И вдруг отчетливо, будто кто-то нашептал мне на ухо, я понял: надо стать Ганнибалом. Я позволил этой мысли, как лодке Харона, плыть по кровавому потоку Каннского поля, возвращенного мне Мнемосиной. Победить Ганнибала можно было лишь одним способом — самому сделаться непредсказуемым, как и он. Потому что нельзя отвечать непредсказуемо на непредсказуемость, даже Баркиду не под силу такое. Не стыдиться устраивать ловушки, всегда и всюду хитрить, ловчить, обманывать. Пунийцы побеждают, потому что знают, как поступим мы, все действия римлян известны заранее. Во всех битвах мы одинаково строим легионы, мы всегда ставим их в центре — а наши союзники и конница образуют крылья стандартного построения. Мы идем вперед и прорубаем центр вражеской армии. Мы не маневрируем. А Ганнибал придумал заранее и испробовал действенное средство против нашего раз за разом отработанного удара — дать нашим легионам увязнуть в центре, выставив против них слабое, но многочисленное воинство, не позволить прорваться, а потом вырубить фланги и окружить нашу тяжелую пехоту, главную силу, которую считают несокрушимой, ударить ей в тыл.
Но отныне противник не должен больше знать, что мы собираемся делать. Зато я буду знать, как поступают они. Потому что, несмотря на всю хитрость и хаотичность Ганнибала, в основе каждой его битвы лежал четкий план. И этот план рассчитан на то, что мы будем воевать так, как мы это делали всегда — в центре железные легионы, мощь, собранная в кулак, атака в лоб, в расчете на то, что удастся пробить шеренги противника, потом выйти в тыл и ударить сзади по флангам… Он всегда готовил нам ловушку в расчете, что мы будем биться именно так, а не иначе.
Эмилий Павел мог бы спастись — надо было только сесть на лошадь. Да, надо было сесть на лошадь и отводить людей. Вместо этого он погиб, римляне дрогнули и побежали, их настигали и резали как скот.
Тогда я понял одно: если мне доведется командовать армией — а я буду командовать, в этом не было никаких сомнений, — не стану как глупец демонстрировать свою храбрость, как будто в ней кто-то сомневается, и прежде всего я сам. Командиру положено беречь свою жизнь, чтобы не угробить легионы и спасти жизни воинов, чтобы победить. И если мне доведется проиграть бой, то я не потеряю при этом армию.
«Ты не проиграешь», — услышал я будто наяву едва слышный голос.
Я очнулся, сидя на каменном полу. Я не помнил, как лег, не помнил, как заснул. Или бог в самом деле заговорил со мною?
* * *
Никогда после битвы при Каннах мне не приходилось бежать с поля боя. Да, под Каннами я бежал и увел с собой всех, кого мог увести. У нас было два лагеря — Большой, на левом берегу Афида близ брода и малый, уже на другом берегу, опять же вблизи берега. Сражение решено было дать недалеко от малого лагеря, где хватало места, чтобы построить наши легионы, да и то не так, как мы делали это обычно — с промежутками между манипулами, имея возможность перестроиться, убрать уставших бойцов в тыл, а на их место выдвинуть свежих. Из-за отсутствия места мы строили манипулы вплотную друг к другу. Мне не нравилось это построение, но кому-то пришла в голову мысль, что получив что-то вроде фаланги, мы не станем метать пилумы, а начнем сражаться ими как копьями и давить массой.
Накануне вечером в палатке Эмилия Павла, когда обсуждался план на грядущую битву, никто не сомневался, что новый день станет днем нашей величайшей славы. Никогда, кажется, прежде римляне не были так уверены в победе. Вечер был душен, рабы подняли полог палатки, но все равно воздух висел недвижно. Чадили масляные светильники, в их красноватых отсветах мы казались друг другу титанами, готовыми шагнуть из огненного Тартара на зеленую землю, в этот раз не для битвы с богами, а всего лишь с людьми. Уже потом после поражения, стали бродить по Городу рассказы, будто консулы ссорились меж собою накануне битвы, будто бы Эмилий Павел требовал повременить, измотать Ганнибала, как это прежде проделывал Фабий Кунктатор, не давать фуража, истреблять союзников Пунийца, а Варрон, напротив, наседал и, брызгая слюной, требовал выводить легионы на бой. Глупые басни — никто не собирает такую армию для войны с фуражирами. Разве что восемь легионов могут не истреблять фуражиров вовсе, а сами сожрать во всей округе зерно, отравить фекалиями реку, выпить все вино и оставить противника голодать и томиться жаждой. Форум давно уже требовал прекратить разорение Италии, загнать Пунийца обратно в Африку, откуда он явился нам на беду, и каждый, подававший свой голос за войну, предлагал свой меч. Мы более не хотели смотреть, как горят деревни и усадьбы, города и крепости на италийской земле. Консуляры [39] и сенаторы вступали в армию, никогда до этого в войске не было столько знати, сколько в те дни собралось в нашем лагере.
 
Все было решено даже не накануне, а за несколько дней до того — расписано, кто и где командует, для семидесяти тысяч не переделаешь построение за одну ночь. Мы рассчитывали, что битва будет днем раньше, потому Эмилию Павлу отдавалась римская конница и правый фланг. Но предыдущий день ушел на столкновения с отрядами вездесущей нумидийской разведки Ганнибала. И вечером, еще раз обсуждая, что станется с нами, когда вновь взойдет солнце, мы уже ничего не стали менять в предыдущей договоренности, дабы не путать центурионов и военных трибунов, которые и так с трудом управлялись с огромными массами солдат. У нас были отличные воины, блюдущие дисциплину, в подготовке к сражениям немало часов проведшие в тренировках на Марсовом поле. Но при этом многие едва знали не только своих соратников по манипулу, но центуриона и его помощника. Хорошо, если завтра при построении они быстро отыщут свое место в шеренге.
Итак, все было решено — как строятся легионы и какой подле какого. Армия была так огромна, что фактически у нее было три командира — консул прошлого года Гней Сервилий Гемин, которому подчинялся центр. Правый фланг, как я уже написал, отходил под командование Эмилия Павла. А левый с союзнической конницей взял Варрон. Сознавали ли консулы, что у нас слишком мало конных? Ибо во всех предыдущих битвах мы теряли прежде всего всадников, и их некем было заменить. Наверняка да, знали. Потому как в тылу и у римской конницы и у союзнической поставили пехоту союзников для поддержки. Увы, насколько я могу судить, пехота эта бросилась бежать вместе с конницей и вместе с нею погибла.
Но это будет завтра, в день битвы. А накануне вечером все выглядело великолепно. Почти.
Внезапно, когда все замолчали и раб Эмилия Павла принялся обносить присутствующих разбавленным вином, Аппий Клавдий Пульхр, военный трибун третьего легиона, спросил:
— Зачем Пуниец нападал на наших водоносов?
— Что? — не понял Эмилий Павел и оборотился к нему.
Аппий Клавдий, военный трибун, как и я, был чуть ли не в два раза меня старше. Человеком он слыл осторожным и практичным. Семья его сильно нуждалась в деньгах, и он постарался поправить положение, выдав старшую свою дочь за самого влиятельного человека в богатой Капуе. Его вольноотпущенники вели дела вместе с капуанцами и жертвовали весьма не малые суммы своему патрону. У Аппия был трезвый взгляд на вещи, он умел подмечать детали. В юности Аппий был необыкновенно красив, за что получил прозвище Пульхр [40]. С годами он несколько погрузнел, но черты его лица по-прежнему поражали скульптурной правильностью. Он был умен, но несколько вял, и потому не умел отстаивать свое мнение.
 
— Почему напали именно на водоносов? — повторил свой вопрос Аппий на новый лад.
— Думаешь, в этом есть какой-то смысл? — спросил Гемин.
— Пуниец все делает со смыслом, — напомнил Аппий.
— Он хотел, чтобы у нас была нужда в воде, — дал вполне резонное объяснение Варрон. Плебей и сын мясника, он обладал смекалкой и энергией, которой могли бы позавидовать многие аристократы. Но дальше этого заключения он тоже не пошел.