Любви хрустальный колокольчик

Я с ужасом смотрела на нее. Лилька говорила какие-то невозможные вещи. Где-то в области солнечного сплетения нарастало странное сосущее ощущение, похожее на тошноту. Может быть, именно об этом Павел и собирался поговорить? Но зачем, какой теперь прок от разговора? Я сделала неимоверное усилие над собой, сглотнула сухой ком в горле и спросила ровным голосом:
— Ну и что ты теперь будешь делать?
— Ну как что? Рожать, конечно! Ты же знаешь, как я хотела ребенка. Вот он и будет у меня, все равно кто — мальчик или девочка, кого Бог пошлет, лишь бы здоровенький, — затараторила Лилька, обрадованная тем, что я спокойно отреагировала на отцовство Павла. Она явно чувствовала, что самое тяжелое осталось позади. Мы еще немного поговорили о родах и грудных детях. И все-таки вопрос об участии Павла в этой непостижимой истории был мне не ясен, я подумала, что если уйду, ничего не выяснив, это будет малодушно. Собрав силы, спросила:
— Мне хотелось бы знать, как давно вы стали любовниками? Последние два года?
Это явно обидело Лильку.
— Почему же только два? Мы всегда ими были, если хочешь знать!
Я оторопела:
— То есть как это всегда? Не понимаю. А как же я? Я ведь была ему женой, а тебе подругой. Как же так можно?
— А что тут такого? Я ведь не ты, меня высокие материи не интересуют, беру что дают. Это для тебя он весь такой заоблачный и непостижимый, а для меня — просто красивый и щедрый мужик. Он мне всегда нравился, поэтому у меня с другими ничего путного не получалось, все о нем думала, — закончила она уже почти жалобно, глядя на меня как ребенок, который боится, что его накажут, но не считает себя виноватым.
— Бог с тобой! — С этим я и ушла.
* * *
Как доехала домой, не помню. Мне не было плохо, ничего не болело, но было пусто в сердце, холодное безразличие овладело мной. Записка на двери, оставленная для Павла, все так же белела за ручкой. Приходил он, не приходил? Догадался ли, что я все узнала о его связи с Лилькой? Плевать. Я сделала ванну с ароматическим маслом, выбрала пихтовое, оно тонизирует. Решила почитать Хмелевскую. Раньше ее книги всегда поднимали настроение, но только не сейчас. Ничего, никаких чувств в сердце, никаких мыслей в голове, только холод и пустота. Наутро ничего не изменилось. День тянулся за днем — однообразные, бесцветные, до удивления пустые: я ела, спала, работала, ходила в магазины, старалась занять себя каждую минуту. Я то ругала себя, чтобы расшевелить хоть немного, то выискивала причины для похвалы, чтобы поднять настроение, но ничего не помогало. Неужели же я так любила и до сих пор люблю Павла? Почему я тогда этого не ощущаю? Я не только всегда отдавала себе отчет в том, что у него есть другие женщины, но и относилась к этому по-житейски спокойно — это его личное дело, и меня оно не касается. Если сразу же после развода и были пощипывания самолюбия, то за давностью лет и они утихли. Но какие-то незнакомые дамочки — это одно, а Лилька, моя Лилька — совсем другое! Последние годы нашего брака Лилька часто у меня гостила. Что же, выходит, они и тогда были любовниками? Она ведь сказала — всегда. Пусть даже они ими стали сразу же после нашего развода, это мало что меняет. Лилька прекрасно знала, как я его любила, какой кровью мне дался развод, я делилась с ней самым сокровенным. Так что в любом случае это предательство. И если бы при этой мысли я почувствовала обиду, боль, даже отчаяние, было бы вполне естественно. Но я же ничего не ощущала, словно речь не обо мне, а я умерла еще в прошлом веке. Может быть, пойти к психоаналитику? На Западе это очень модно, у нас они тоже теперь есть. Сложно, дорого, а главное — зачем? Чтобы разобраться в причинах? Но ведь я их знаю. Мне надо как-то вывести себя из ступора, почувствовать себя живой, пусть и не прежней, но живой. Заправляя прядь за ухо, я вспомнила совет из женского журнала. Он советовал при душевном дискомфорте поменять прическу. Парикмахерские я не очень-то выношу, но надо хоть что-то с собой делать. Пока деньги есть, пойду в хорошую парикмахерскую.
 
Вечером осмотрела себя в зеркале. Что-то похожее я носила лет двадцать пять назад, названия стрижки не помню, но она точно стоила раз в сто дешевле! Теперь уж ладно, выгляжу вполне. Ну и что дальше? Купить что-нибудь из тряпок? Не хочется. Поменять мебель? Денег хватит на два с половиной стула. Обои? А что, куплю обои, что-нибудь экзотическое. Пока буду сдирать старые, клеить новые плюс еще уборка после такого стихийного бедствия — устану так, что и думать ни о чем не захочется. Так и не хочется: ни думать, ни клеить. Значит, обои отменяются. Уехать куда-нибудь на неделю-другую? Тоже не хочется. Значит, буду жить так, как получается, пусть даже эта жизнь сейчас не имеет для меня ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни желания, ни эмоций. Будем считать, что они просто взяли отпуск — погуляют и вернутся.
Телефон? Может быть, с помощью этого телефонного звонка жизнь уже что-то и расставляет? Звонила двоюродная сестра Любаша, мы с ней давно дружим, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте. Впрочем, Лилька тоже моложе меня на шесть лет, и с ней мы дружили — а вот до чего додружились. Нет, о Лильке не буду сейчас думать. Любаша позвала в театр. Я согласилась. В моем состоянии совершенно безразлично, что делать и куда идти. Договорились с Любашей встретиться в метро, я опоздала почти на десять минут, против обыкновения сестра не сделала мне замечания. Я не сразу заметила, что Люба непривычно тиха. Что-то приуныла сестренка, но расспрашивать не хотелось, не было душевных сил. Только на полпути я сообразила, что мы идем в Театр оперетты, и вяло удивилась. Это что, Любаша таким образом хочет поднять себе настроение?
Бессмертная Сильва пела, страдала и металась по сцене, я думала о всяких пустяках. Мне вспомнилось, как в одно из первых наших свиданий Павел повел меня в театр Станиславского на «Лебединое озеро». В антракте рассказывал мне, почему в этом театре «Лебединое озеро» поставлено лучше, чем в Большом. Какое впечатление он на меня произвел тогда: красивый, непонятный, утонченный! Сейчас на сцене плясали канкан, я смотрела, как дружно вздымаются ноги танцовщиц, но другая музыка звучала во мне, не Кальман, а Чайковский. Не веселье, а борение страстей, вот только финал, светлый финал, я не смогла вспомнить. Люба отвлекла меня от воспоминаний, тронув за руку — пойдем. Я решила, что она хочет в буфет, и, вздохнув, поплелась за ней, но она направилась в гардероб. Мы молча вышли на улицу. Я собралась к метро, но Люба вдруг предложила:
— Зайдем куда-нибудь? — Увидев, что я колеблюсь, добавила: — Еще не поздно, выпьем по чашечке кофе.
Было понятно, что Любе сейчас не хочется оставаться наедине со своими мыслями, и я пошла за ней. В кафе народу было немного, но публика производила странное впечатление. Но Любаша ни на что не обращала внимания. Поскольку совсем свободных столиков не было, она села за ближайший. Два оживленно жестикулирующих молодых человека удивленно уставилась на нас. Оба были тщательно и модно одеты. У одного блестели на запястье золотые женские часики, у другого болтался на шее шифоновый шарфик. Совсем молодые, почти мальчики… Наше вторжение их явно раздосадовало, они молча допили то, что у них было, и ушли. Любаша принесла по чашке черного кофе с лимоном и с коньяком. Отпив пару глотков, потянулась к своей сумочке, вытащила распечатанную пачку «Честерфилда» и позолоченную зажигалку. Я застыла с открытым ртом. Никогда не видела, чтобы Любаша курила: всегда ругала меня, застав с сигаретой. Видно, уж очень сильно ее что-то допекло. Заговорила сестра не раньше, чем выкурила сигарету и допила кофе, все это с угрюмым и отрешенным лицом. Встала, принесла себе вторую чашку кофе, а мне апельсиновый сок, которому я по-детски обрадовалась, и наконец-то пробормотала, глядя куда-то мимо меня:
— Жень, как ты думаешь, я круглая дура или же мне просто не везет?
Вопрос был чисто риторический, поэтому я молча глядела на собеседницу.