Когда сбываются мечты

Несмотря на то что мама проспала весь день, она знала, что я прилетела. Время от времени она открывала глаза и смотрела на меня, сжимала мне руку, шептала мое имя. Но сейчас я старалась говорить как можно меньше. С одной стороны, у меня постоянно сжималось горло от горя. С другой, ну о чем я могла говорить? Не о проблемах же, которые ждали меня дома. Не о своих же отношениях с Роной. Я могла бы рассказать ей о Броди. Но что?
Сейчас мы находились вдвоем, мама и я, и удивительно мирно проводили время. В этот раз ей хватало одного моего присутствия, поэтому мне не пришлось ее развлекать. Ее сердце работало ровно, без перебоев и новых приступов. В субботу днем ее перевели в обычную палату.
Рона принесла свежие цветы, любимый мамин одеколон, магнитофон и столько кассет, что Конни не хватило бы месяца, чтобы все их прослушать. Она переодела ее в новую красивую ночную сорочку и халат. И захватила карамельное мороженое из маминого любимого ресторана.
Испытывала ли Конни благодарность? Сложно сказать. Мать улыбалась, кивала, но смотрела на мою сестру по-прежнему тоскливо. Даже при своем скептическом отношении к миру она считала Рону безнадежно нелепой.
А я? Нет. Я похвалила Рону за подарки, еще раз поблагодарила за то, что она ухаживала за Конни. И радовалась, что Рона узнала наконец о крушении моего брака. Хоть я и подозревала, что она получила удовлетворение от этой новости.
Расставания всегда превращались для меня в настоящую трагедию. Потеряв отца, я поняла, что все люди смертны. Потеряв отца в раннем возрасте и в тот момент, когда ничто не предвещало беды, я поняла, что такое несвоевременная утрата. Я была оптимисткой, но мгновенно утрачивала наивность, когда дело касалось вопросов жизни и смерти. И даже если бы Конни обладала лошадиным здоровьем, каждый раз, покидая ее, я бы все равно испытывала чувство глубочайшего страха, что больше никогда не увижу мать.
Выйдя замуж за Дэниса, я смогла перебороть в себе эти эмоции, главным образом потому, что в периоды разлук у меня находилось очень много дел, особенно после рождения детей, и не оставалось времени на болезненные размышления. Но сейчас, когда мама заболела, мрачные мысли вернулись снова. И чем хуже становилось Конни, тем сильнее сгущались тучи в моей душе. Я чувствовала себя как в аду. Я пообещала, что позвоню, как только долечу, и вернусь обратно через неделю или две, и снова увидела ее грустный, понимающий, с легким упреком взгляд. Мы осознавали всю бессмысленность моих обещаний — в следующий раз я могла уже не застать ее в живых.
В воскресенье утром я покидала госпиталь с такой тяжестью на душе, что при иных обстоятельствах я послала бы все к черту, прекрасно зная, что дети меня поймут, и осталась бы. Но Дэнис не поймет. Точно так же как и его адвокат, и судья, и Дженовиц, с которым я встречалась в понедельник. Если бы я осталась с Конни, а не с детьми, меня назвали бы подлой матерью. Зато сейчас я стала подлой дочерью.
Конни пожаловалась однажды, что жизнь представляет собой бесконечный список компромиссов. Я жалела только о том, что не могла объяснить ей, почему пошла на такой ужасный компромисс. Но меня утешала уверенность, что мама одобрила бы мое решение.
Самолет поднялся в воздух, и мои мысли вновь вернулись к тем проблемам, которые я на время оставила дома. Во-первых, дети. Пропустив субботнюю встречу с ними, я спросила Дэниса, не могу ли я забрать их по пути из аэропорта. Чувствовалось, что он не собирается соглашаться. Но вдруг на удивление быстро уступил.
Хотелось бы, конечно, думать, что Дэнис повел себя так из сочувствия к состоянию моей матери и из понимания справедливости. Но циник, проснувшийся во мне недавно, от силы две недели назад, предполагал, что ему просто пришла на ум более приятная альтернатива провести освободившееся от детей воскресенье. Тоже неплохо, решила я. Дэнис на протяжении многих лет тратил выходные на себя, уделяя нам время только тогда, когда ему это было удобно. Теперь ситуация казалась мне по крайней мере честнее, потому что мне хотя бы не придется извиняться за его отсутствие перед детьми.
 
Пускай делает что хочет, хоть занимается любовью с Фиби Лау на балконе здания городского совета на виду у всего мира — это заботило меня гораздо меньше, чем возможность побыть с Кикит и Джонни. Мне хотелось удостовериться, что за ними хорошо ухаживали во время моего отсутствия. Вернувшись от смертельно больной матери и сестры, с которой я так и не смогла найти понимания, я вдвойне нуждалась в своих детях.
Я отчаянно нуждалась в обществе еще одного человека, и дело вовсе не касалось бизнеса, но, возвращаясь с Восточного побережья, Броди заехал в Нью-Йорк повидаться с дочерью и планировал вернуться только поздно ночью. Его близость — лишь фантазия, плод воспаленного воображения моего мужа, ирония судьбы. Всего лишь моя разыгравшаяся фантазия, представляющая то, чего так сильно жаждала моя душа, не более того.
Самолет приземлился вовремя. Я взяла свой багаж, прошла мимо охраны, вышла из аэропорта и направилась к тому месту, где меня обычно встречал водитель. Но сейчас на этом месте, несколько в стороне от остальной толпы встречающих, стояла моя фантазия собственной персоной. И вовсе не в Нью-Йорке. Не заметить его было невозможно.
Я сделала несколько шагов по направлению к Броди и остановилась, не в состоянии двинуться дальше. В следующее мгновение я начала озираться, ожидая увидеть рядом с собой еще кого-нибудь, разглядывающего его с такой же жадностью. Глубокий взгляд сквозь очки, длинные стройные ноги, футболка, расстегнутая фланелевая рубашка, шерстяная жилетка. При виде Броди у меня по всему телу разлилось приятное тепло, а когда он улыбнулся своей короткой, кривой улыбкой, беспомощной, даже немного застенчивой, я забыла обо всем на свете.
Броди стоял, прислонившись к стене, засунув руки в карманы джинсов, согнув одну ногу в колене и упираясь ей в стенку. Мне хотелось верить, что он сомневался, стоило ли приезжать, — если учитывать предостережения Кармен, — но не устоял перед искушением.
Как бы то ни было, я увидела его, и наша встреча взволновала меня до глубины души.
Я медленно направилась к тому месту, где он стоял — невозмутимо, в ленивой позе. Броди ни на минуту не отрывал от меня взгляда, продолжая улыбаться. И я улыбалась ему в ответ. Я должна была догадаться, что Броди обязательно приедет за мной.
Я с облегчением вздохнула и радостно кивнула. И тут вдруг почувствовала, как к горлу подступил комок. Я крепко сжала губы, сопротивляясь мгновенному желанию заплакать. Вероятно, Броди почувствовал мое состояние, потому что улыбка сбежала с его лица. Он забрал у меня сумки, поставил их на землю и, прежде чем я успела что-либо подумать, крепко прижал к себе.
Мой вздох напоминал тихий прерывистый стон. В голове мелькало множество нелепых и не имеющих никакого значения мыслей. Колоссальное эмоциональное напряжение, в котором я находилась все выходные, отпустило меня, все мое тело сотрясала дрожь, но я не плакала — я крепко-крепко прижалась к Броди. Сейчас, когда все вокруг казалось зыбким, он был единственным, кто оставался для меня надежной опорой. Я даже испугалась, когда поняла, как сильно нуждалась в нем.
Его руки осторожно, но уверенно гладили меня по спине. Его губы коснулись моих волос, лба, и эти прикосновения сводили меня с ума так же, как и он сам. Аэропорт — уникальное место, где на короткое время пересекаются человеческие жизни. Это сокровищница исключительных по накалу эмоций: искрящейся радости встречи или безбрежного отчаяния расставания, привычного равнодушия бывалого путешественника. Люди целуются в аэропорту — не только любовники, но и друзья, родственники, даже коллеги.
И я тоже не протестовала, когда Броди поцеловал меня. Какой там протест? Если быть до конца честной, я сама потянулась к нему, когда поняла, что это сейчас произойдет, и почувствовала, как его губы нежно касаются моих глаз, щек, губ. И внезапно этот поцелуй под надежным прикрытием аэропорта показался мне самой естественной, самой важной вещью на свете. И никому не было никакого дела, что эти нежные прикосновения означали начало настоящего поцелуя. Никому не было дела до нас, когда наши губы слились, раскрылись друг для друга в непреодолимом желании.