Приручить Сатану (СИ)

— Не знаю, — повторила Мария, опустив глаза вниз. — Я тебе не верю. В тебя не верю.
— Я Вас не понимаю.
На секунду на её лице промелькнуло раздражение, но ещё через столько же исчезло и уступило место печальной задумчивости.
— Как можно быть такой правильной? Такой наивной? Такой… детской?
— Думаю, это можно объяснить…
— Нет. Я знаю, какое объяснение ты мне хочешь дать, но я его не приму. Я ему тоже не поверю.
— Уверена, на свете много людей с похожими чертами характера…
— Может быть, много, но они все какие-то другие. Не похожие на тебя. Знаешь, — сказала она после некоторого молчания, устремив взгляд куда-то вправо, — когда всё ещё только начиналось… Он сказал нам, что мы можем творить всё, что захотим, якобы потому что для тебя это всё привычно. А теперь я понимаю — мы все понимаем, — почему он так сказал.
— Кто — он?
Мария пугливо обернулась, словно кто-то ещё, невидимый для глаза Евы, мог наблюдать за ними со стороны, но в комнате, кроме них, никого не было.
— Сатана.
И исчезла. Ева даже не знала, что напугало её больше: такое внезапное появление или столь же внезапное исчезновение. Всё было как обычно: полутёмная комната была пуста и буквально звенела от давящих в ней тишины и одиночества, бело-жёлтый фонарь, словно маяк, утонувший в тумане над океаном, тускло указывал путь заплутавшим в пространстве ночи людям; маленькая мерцающая звёздочка, обозначающая летящий сквозь чёрное небо самолёт, стремительно двигалась параллельно ярким столичным огням, и под ней в непрекращающемся ритме всё бежала, бежала куда-то жизнь.
Ева перевернулась на бок и прикрыла глаза; лёгкая дремота, словно невесомый воздушный палантин, снова накрыла её сознание, увлекая в беспрерывное существование на границе сна и реальности. Она слышала, как где-то во дворе дома проехала машина, как зашуршали большие чёрные шины по сухому асфальту, но ей чудилось, что это не автомобиль выворачивает на оживлённую в любое время дорогу, а тихие волны глубокого, хладнокровного моря ранним-ранним утром, когда солнце ещё не показалось из-за чёрной кромки и небо, ещё совсем молодое, смешивая в себе синеву ночи и желтизну дня, становится почти зелёным, когда белые пушистые облака не успели набежать на светло-голубую поляну и вьются вдоль горизонта полупрозрачными тонкими ниточками, ласкаются к постепенно просыпающемуся от мёртвого сна пустынному берегу, как кот к своему дорогому хозяину, а вокруг вместо домов возвышаются крутые синие горы, покрытые тёмным густым лесом, и редко видно, как извиваются змейками по ним узкие серпантины.
Ева снова пошевелилась, и наваждение пропало. Часы в коридоре глухо зашипели, заскрежетали, и, пересилив самих себя, тяжело пробили двенадцать ударов. Один… Два… Три… Пять… Десять… Двенадцать… Двенадцать…
Двенадцать…
Двенадцать…
Двенадцать…
Ева непонимающе подняла голову и прислушалась: нет, ей определённо не мерещилось, часы били и вовсе не собирались останавливаться. Сломались, что-ли? Девушка, неохотно отбросив одеяло в сторону, кое-как нашла ногами тапочки и вышла в коридор.
Она вздрогнула: рядом с высокими напольными часами стоял, облокотившись плечом на стену, тот, кого она сейчас хотела бы видеть меньше всего. Ранель Гутанг держал в одной руке какую-то книгу, которую читал с особым интересом, при этом совершенно не замечая Еву, а второй лениво и будто на автомате раскачивал маятник из стороны в сторону. Наконец, когда он дошёл до конца страницы, Ева шевельнулась, и Ранель, заметив боковым зрением движение, поднял на неё свои стальные, почти белые глаза.
— Это Вы, — только и сказал он, когда Ева сделала небольшой шаг назад, отступая от незваного гостя. — А я уж было подумал, что Вы заснули, раз не слышите столь настойчивый бой часов.
— Добрый вечер, — прошептала она, но это вышло так жалобно и полупрозрачно, что он вряд ли услышал. Захлопнув книгу, Ранель остановил маятник и жестом пригласил следовать за ним.
На кухне над маленьким обеденным столом горела одинокая лампочка, заливая клетчатый кафельный пол приглушённым оранжевым светом. Педантично расставленные на открытых кухонных полках предметы погрязли в ночной саже; казалось, проведёшь, и руки останутся чёрными. Плотные шторы были задёрнуты, и ни один звук большого живого города не долетал до этого маленького оазиса тишины и спокойствия, в котором еле теплилась по-особому уютная электрическая свеча.
 
Ранель положил книгу на стол и медленно опустился на стул около скрытого подоконника; Ева последовала его примеру. Некоторое время он молчал, словно забыл о присутствии в комнате постороннего человека, устремив взгляд куда-то глубоко в собственные мысли, а Ева, как ни стыдно ей было признаться потом, потеряв всякие остатки сна, лихорадочно придумывала план отступления. Ей всё ещё не давал покоя его какой-то загадочный, если не сказать мистический — последнее время в её жизни появилось довольно много мистики — образ: она не могла избавиться от ощущения, что мужчина, сидящий на расстоянии вытянутой руки напротив неё, в любой момент может кинуться на неё, словно дикий хищный зверь, который лишь до поры до времени спокоен и миролюбив. Ей чудилось, что в белых бездушных глазах плескается острыми кинжалами холодная сталь, что стоит им только захотеть, и на тонкой, словно пергамент, коже останется кровавая полоска.
— Вы только что говорили с моей женой, — наконец нарушил тишину Ранель Гутанг и задумчиво погладил подбородок, покрытый жёсткими чёрными волосами. Ева встрепенулась и удивлённо посмотрела на него.
— С женой?
— Ну да, с женой. Вы сказали, что она красивая, если я не ошибаюсь.
— Совершенно верно. А ещё голос…
— …«музыкальный, мелодичный», это я слышал. О чём вы говорили?
— Она сказала мне, что Бесовцев — это её брат.
— Этот паренёк? — Ранель нахмурился и устало потёр глаза. — Да, славный малый. Хотя, конечно, он гораздо старше меня, и называть его пареньком не совсем правильно с моей стороны… Конечно, он старше… Но, знаете, в «безвременстве» существования души стирается такое понятие, как возраст.
— Наверное, я понимаю, о чём Вы говорите.
— О, конечно, Вы понимаете. А что ещё она сказала?
— Но если Вы слышали мои слова насчёт её голоса, значит, Вы слышали и весь разговор, тогда зачем я буду его Вам пересказывать? Вы и так всё прекрасно знаете.
— После Ваших слов о её красоте меня, признаться, несколько выбило из колеи.
— Хотите проверить меня на честность?
— Может быть.
— Что ж, она сказала, что он разрешил Вам делать всё, что угодно. А ещё она сказала, что не верит в меня.
— Как это?
— А вот так. Некоторые не верят в сверхъестественное, кто-то не верит в Бога, а кто-то не верит в чистоту и искренность чьей-то души.
— Что ж, на её месте я бы тоже не поверил.
— В таком случае, почему Вы верите? Или Вы тоже не верите?
Ранель опустил глаза и принялся задумчиво разглядывать свои ногти, словно не слышал вопроса, а Ева от нечего делать перекинула через плечо свои длинные светлые волосы и принялась заплетать косы.
— Знаете, из всей нашей дружной компании, — тихо пробормотал он наконец, словно не был уверен в том, стоит ли говорить то, что у него на уме, — я к Вам ближе всех. Гораздо ближе, чем Вы думаете. Я тоже жил, в конце концов — жил так, как может жить только человек. Они так не живут, они так не чувствуют. Это мы, люди, которое тысячелетие задаёмся вопросом о смысле жизни, о добре и зле, пытаемся осознать бесконечность вселенной и раз за разом терпим поражение, а они — нет! Им всё ясно, всё понятно! Не возникает у них в головах таких вопросов! И тут Вы мне говорите, — пустяк ли это?! — что она не верит в Вас! Она — и не верит. Это дорогого стоит.
— Если я правильно поняла Вас, — неуверенно начала Ева, когда Ранель сделал небольшую паузу, — это можно сравнить с неким невидимым барьером, который не в силах преодолеть обычный человек, потому что он есть, и всё, и ничего с этим не сделаешь. Ты его не видишь, и преодолевать тебе нечего. Так мы никогда не поймём, как иностранец думает на своём языке. Мы можем выучить язык, мы можем сформулировать на нём свои мысли, но чувствовать его так, как мы чувствуем родной язык, мы не сможем никогда. Это очень грубое сравнение, но, я думаю, Вы меня поняли.