Наследие Евы (СИ)

Тим отвлекается от конфеты. Наблюдает за ним. Стаха тянет заявлять на чужой манер: «Отвернись».
— Ну что ты расстроился?..
Стах цокает.
Тим затихает и, подумав, произносит чуть слышно:
— Это было для спора. Ради спора. Не знаю… Не надо. Если не хочешь.
Стах сначала тупит. Потом вспоминает, что с него теперь поцелуй. Загорается. Злится. Но дело не в этом… Дело в том, что Тиму не обязательно называть Стаха дураком, чтобы он дураком себя чувствовал.
Тим расстраивается следом. Смягчается, спрашивает:
— Хочешь, скажу тебе что-то стыдное?..
Стах, не уверенный, что хочет услышать, все же ему кивает, разрешает.
— Я был уверен, что… ну… после нового года, — тут Тим зависает, потому что не может подобрать слов. Потом вообще уходит куда-то в сторону: — Я даже не понял. Что ты отшил меня. Сначала…
Тим вмораживает Стаха в стул.
— Да я… после нового года… это было как предположение: «Тим, кажется, хотел поцеловать меня». Это не было, как… Это то, что видишь ты. Это не то, что вижу я. Когда ты на розу обиделся, я нашел причину в чем угодно — и только в последнюю очередь в этом…
Тим грустно улыбается. Кивает.
— Я дурак, — повторяет что-то, что уже говорил — и в такой же момент, на этом же месте. — А самое худшее, Арис… Я иногда не понимаю, то ли действительно я и мне кажется, то ли дурака из меня делаешь ты…
Стаху жаль Тима. Жаль себя. И вообще все время жаль. И что теперь?..
Может, Стах не из Тима делает дурака…
— Так. Нет. Тиша. Ты… Слушай. Я…
«До меня сегодня дошло, что мне, может, нравятся парни». Ну как? Озарение. Здорово звучит, хорошо? Пора Стаха расстреливать или еще нет, если он не совершил никаких преступлений?
— Блин. Тиша. Вот это все равно что я бы жил-жил с мыслью, что фэнтези — чепуха собачья, и его придумали какие-нибудь извращенцы, а потом ты появился — и ты эльф. Я слышал про острые уши. Но твои острые уши ни хрена мне не говорили. Я мог их объяснить, да хоть твоей врожденной особенностью. Мне, может, до тебя затирали, что, если эльфы существуют, значит, они все поголовно больные, ненормальные и отличаются от остальных. Но ты ничем не отличаешься, кроме того, что твои уши — острые. Вернее, блин, конечно, ты отличаешься, но это не плохо, наоборот. И это было не о том. До того, как ты отшил Архипову и она мне заявила: «Твой друг эльф». А я такой: «Нет, заткнись, это неправда». Но это правда, и до меня доходит, в каком плане ты сказал: «Мне не нравятся люди». И это значит, что я тоже — того. Но мои уши не острые.
Тим поджимает губы и честно пытается не рассмеяться. Он закрывает рот рукой. Блестят его дьявольские глаза. Стах ненавидит Тима. И не может понять: он оборзел или что. То есть Стах тут старается, распинается, а Тиму — хаханьки?
— Арис… — Тим изгибает брови просительно — и честно старается. — Не обижайся, пожалуйста…
Стах не знает, что на это отвечать. Цокает. Отворачивается.
— Ну прости… — у Тима виноватый тон. — Это просто очень забавно…
— Конечно. «Забавно». Тебе не скажут: «Блядская рыжая кровь», — и не проведут ритуал сожжения.
Тим перестает улыбаться. Стах отклоняется назад.
Нахер Тима. С его гелями для душа и якобы «подкатами». И дурацкие сны. Как вовремя, ха-ха-ха. Просто нахер.
VIII
Тим сначала чего-то ждет. Что, может, Стах отойдет. Стах и сам бы рад отойти. В целом. Но сидит на месте и грузится.
Заскучав, Тим разворачивает очередную конфету. Косится на нее, словно собрался отыскать в ней смысл жизни. Наверное, у него получается. Иначе почему он зовет?
— Арис?..
Что еще?
— Если врожденное, наверное, даже хирургия не спасет?.. Уши останутся острые. Визуально, может, и нет… но в принципе…
Стах цокает.
— Хватит ржать.
Тим переводит взгляд с конфеты на дурака и ставит его в известность:
— Я даже не улыбаюсь.
Аргумент. Стах затихает. Но легче ему не становится.
Тим не помогает. Ни в чем. Даже с самим собой. Он нагружает Стаха вопросами — и не дает ни одного ответа. У Стаха болит голова. От Тима. От стресса. В целом. Он трет пальцами лоб.
Он устал бегать. Тим уже ни при чем.
— Как ты понял?
Тим реагирует на него с сочувствием. Потом задумывается, зависает.
— Ну… это не было понимание… это было как… «всегда знал». А потом оказалось, что у меня по-другому и неправильно…
— И тебе нормально? Ты как-то… Почему ты спокоен? Почему так просто это говоришь…
Тим тянет уголок губ. Он не смеется, он… может, наоборот.
— А судьи кто?.. Если из-за всего злиться и все отрицать, можно самого себя свести с ума…
— Ага. Или можно принять и ждать, когда сведут с ума другие. Зашибись перспективы.
Тим откладывает конфету и серьезнеет. Он наклоняется вперед. И когда он начинает говорить, Стах прекрасно понимает, что Тим знает лучше других:
— Они не стихнут. Никогда не стихают. Но, если ты выбираешь других, ты уже не выбираешь себя.
IX
Это такая странная двуликая фраза. Стаху кажется, что Тим себя не выбирает, если остается в классе. Стаху кажется, что все-таки выбрал, если по-прежнему держится. Он думает об этом, как о чем-то, что важнее его внутренних конфликтов. Он хочет спросить: это вызов самому себе, попытка выстоять? Может, Тим проповедует христианское смирение и считает свою жертву очень осмысленной?..
Тим стоит, прислонившись к комоду, и удерживает пальцами часы. Стах застывает на пороге уже одетым. Он говорит:
— Я тебе проспорил, но все равно спрошу…
Тим поднимает взгляд.
— Кого ты выбрал?.. Когда остался в гимназии.
Тим сначала теряется. А потом… вместо того, чтобы замолчать и запереться в себе, грустно улыбается.
— Решаешь задачку?..
— Ты самая сложная головоломка в моей жизни.
Тим отводит взгляд. Затихает. Потом сознается:
— Я сначала думал: у тебя завышенная самооценка…
— Тиша, — умоляет Стах, — с тобой моя самооценка где-нибудь в подвале: прячется и даже не надеется.
Тим слабо хмурится и не верит. Продолжает о своем:
— Помнишь, ты перечеркнул «самооценку», исправил на «увлеченность»?
— И ты опять видишь двусмысленность? — Стах смирился.
— Нет, это я к тому, что… никто такого для меня не делал, никто не был со мной… настолько упрямым.
Тим режется внутри. Стах снова исправляет, как подписывает себе приговор:
— Увлеченным, — и усмехается.
— Да…
Стаху странно, что никто не видит, какой Тим, странно, что его задирают, странно, что он настолько магнитит. А с другой стороны… ему нравится, до жжения, до безумия, что Тим для него, что больше к нему никто не пробьется.
Он смотрит на Тима. Тот ловит взгляд. Тушуется. Чуть кивает на дверь, мол, давай, свободен. А у Стаха схлопывается все пространство до метра между ними. Ему кажется, что полумрак давит и бьется электричеством.
Если поцеловать Тима — это кого выбрать? Себя или его?..
Страшнее этого вопроса только: «Кого выбрать, если не поцеловать?»
Стах не может решиться. И хочет, чтобы Тим подал сигнал.
Но Тим теряется. И прячется. И визуально уменьшается. И просит его:
— Иди.
Стах идет.
К нему.
Подхватывает точеный подбородок пальцами. Тим напрягается.
Стах ждет, когда станет так страшно, чтобы больше нельзя было терпеть, чтобы пришлось что-то делать.
Целовать или бежать.
Тим размыкает губы. Тянется навстречу, но потом останавливается и ждет. И только потому, что он ждет, Стах уже не соскочит.
И он целует в уголок губ, в остывший след улыбки. Отстраняется, наблюдает, как чернильные ресницы перестают трепетать и Тим открывает глаза.
Можно в них падать. Как в бездну. Стах бы сказал, что лучше без обратного пути, но обратного пути и так больше нет.
Стах говорит охрипшим голосом:
— Я проспорил. А ты не уточнял, как именно.
После такого, конечно, нужно удирать. Со всех ног. Но Тим удерживает рядом. И просит своими невозможными глазами. Он постоянно о чем-то просит. Но Стах не может дать и половины. Или… так думает, потому что Тим, напугав его до онемения, до потемнения, произносит: