Наследие Евы (СИ)

— Тим, конечно, не говорит, что у вас происходит… Но я же не глупая, вижу сама…
— Ничего ты не видишь… — Стах знает, что она хочет сказать — и обрывает заранее. И осознает с тупой бессмысленной обреченностью: — Никто ничего не видит. Все притворяются. И когда доходит до дела, трясутся, чтобы не быть раскрытыми.
Маришка замирает. Потом отнимает от Стаха руку. Она произносит:
— С другими проще, чем с собой…
Стах прячет горечь в уголках усмешки.
— Все кажется таким решаемым…
— Кажется, — он соглашается. — Проблема в том, что все время одно только «кажется».
Когда Тим спросит тебя, дорогая Марина, не потеряешься ли ты в его масштабах, скажи ему, что хочешь потеряться, глядя на кусок картины — и не выходя за пределы ее рамы. Притворись, что понимаешь.
Потом ты подойдешь и ужаснешься. Посмотришь внутрь обсидиановых глаз, чтобы провалиться, как в бездну. И тогда то, что казалось тебе видимым, понятным, освещенным, — все померкнет. Ты ослепнешь, попытаешься идти на ощупь, но все, за что ты умудришься ухватиться, — раны, раны, открытые раны…
Убери руки и замри. И попробуй что-нибудь сделать. И повтори, что это проще, чем с собой, и соври, что хочешь продолжить — теряться. Давай, Марина. Рискни, пока все кажется таким решаемым…
— Сегодня придет папа котика… Я подумала, что он не скажет сам. Но его папа должен знать. Он что-нибудь придумает. Поговорит с Соколовым… и, может, заберет документы. Я бы забрала.
Она считает: так правильно. А Стах знает, что Тим плачет только от мысли, что придется отцу рассказать. Почему он плачет? Если отец не ругается, если не трогает. Что случится такого страшного? Чтобы сломанный палец был меньшей проблемой?..
— Ты ничего ему не скажешь.
— Что?..
Стах поднимается с места.
— Ты смеешься, Арис? Предлагаешь оставить, как есть?
Стах склоняется к ней, вглядывается в нее — без чувства. Он произносит:
— Ты ничего ему не скажешь. Потому что ты ничего не знаешь.
— Я знаю, что надо котика вытаскивать… Вы с Шумгином одинаковые. Вы заставляете его терпеть…
— Ты ошибаешься. В этом вся херня. Херня в том, что никто не заставит человека такое терпеть.
Она смотрит на Стаха перепуганно, она произносит тихо:
— Я не… я не понимаю.
— Но ты думаешь делать, — он усмехается. — Вперед. Станет хуже — я тебя предупреждал.
Маришка расстроенная и потерянная. Стах видит. Видит — и смягчается. Говорит:
— Иди домой.
— Нет, я хотела… Я хочу ему помочь. Ты не можешь так… Какого черта ты решаешь?
Стах не отвечает. Как бы близко она ни подобралась, что бы она ни придумала, она не может уберечь Тима. И она не понимает, что сделает только хуже.
Стах выходит из ванной. Пятиминутка самобичевания окончена.
V
Он ищет Тима. Пока еще не ушел и пока есть возможность. Заглядывает в кухню, но там уже пусто. Тогда он идет в комнату.
Тим стоит у окна. Трогает осыпавшиеся и пожелтевшие лепестки-кораблики на подоконнике.
Стах подходит к нему и замирает в нерешимости. Ощупывает Тима взглядом — от темного затылка вниз, по проступающим позвонкам тонкой шеи, по острым плечам, по неестественной ровности его осанки. Вот странно, если Тим такой перепуганный, почему никогда не сутулится?..
Ужасно колотится от мысли, что можно Тима — немного… Стах касается его бока рукой — и Тим напрягается. Стах не сокращает шага между ними, но упирается носом в его плечо. Тим щиплется севером в ноздрях на вдохе и саднит легкие на выдохе.
— Арис... — Тим просит и пытается — сократить шаг, и хочет — назад и ближе, и поворачивает голову.
Стах сначала отступает. А потом цокает и стискивает Тима, сжимает рукой под ребрами. Тот плавится в руках, расслабляется. Стах хочет закусать ему плечо. Или зацеловать. Но ничего себе не позволяет.
Он зажмуривается. Он мысленно засыпает Тима собственными вопросами, ломая над ними голову:
«Как тебе помочь? Что мне сделать?»
Как прекратить, остановить хотя бы на секунду — крушение?
Стах спрашивает шепотом то единственное, что заставляет Тима плакать сегодня, сейчас:
— Хочешь — я улажу с Соколовым?
Тим замирает. А потом бросает Стаху вызов уверенностью, убежденностью:
— Ты не можешь…
— Ты плохо меня знаешь, — усмехается.
Тим поворачивается у него в руках, заставляя ослабить хватку — и в этот раз действительно отступить, но Стах не может перестать его касаться совсем и все еще пытается удержать, хотя бы на расстоянии. Тим всматривается в него — и вынуждает гореть.
И Стах знает, что сделает. Расшибется, но сделает. Если придется подорвать гимназию — он сделает. Если придется добыть ружье и отстрелять всех шакалов — он сделает. Если потом он отсидит за это всю оставшуюся жизнь — он сделает.
— Я улажу, — это даже не обещание, Стах говорит: «Так будет, и теперь ты в курсе».
Тим смотрит снизу вверх, хотя выше. И просит взглядом — о чем-то, умоляет. Но Стах не понимает:
— Что?..
Тим размыкает губы — и не может. Словно лишился голоса.
Стах обещал ему. Что будет держать глаза ясными. Что будет спрашивать и слушать. Может, однажды Тим заговорит. Но пока он молчит, потому что со Стахом ему, как с каким-нибудь слепоглухонемым санитаром…
«Это не страшно? Если не услышит? Или еще хуже — услышит? Может, он скажет, что меня не спасти».
Но со Стахом не должно быть страшно. Не так. Не поэтому. Им и так рядом друг с другом — до сорванного пульса. Он говорит:
— Я никогда тебе не скажу, что ты потерянный. И не поверю — ни за что — если кто-нибудь скажет мне. Я начищу идиоту рожу. Честное слово. Даже если это будет твой психиатр, — он усмехается.
Тим — невольно. Тоже. Закрывается рукой. Шепчет:
— Дурак.
Стах вспоминает, как сегодня ждал Колю, а тот собрался слишком рано, слишком стремительно. Говорит:
— Я люблю твои странности. Сначала бесит, а потом мне дико, что их нет у других. Как будто в мире сбой. Как будто залагала матрица.
Тим блестит обсидианом глаз, смотрит ласково. Стаху не нравится — насколько.
— Я люблю, как ты смешишь меня.
Кошмар. Ужас. Кранты.
Стах не знал, что это прозвучало — так, что это почти про любовь. Он пытался с Тимом о Тиме. А тот не хочет о себе — хочет отдавать.
Стах не понимает, что ему теперь делать и куда бежать. Отходит, вышагивает круг по комнате, запрокинув голову. Возвращается, прячет руки в карманы. Не смотрит на Тима, особенно на его реакцию, только — себе под ноги. Поясняет без охоты:
— Падать надоело… Решил пройтись…
Тим пытается — удержать смех. Спрашивает:
— Помогло?
— Нет. Вообще нет. Спасибо, что спросил…
И Тим улыбается. Закрываясь рукой. Стаху приятно, что улыбается. Он теперь тоже, и отчаяние отпускает под напором момента.
VI
Стах слышит, как Маришка сбегает следом по лестнице. Он ускоряет шаг. Выходит на улицу первым. Ему нужно время и пространство для мыслей. Когда он вернется домой, он примется врать и держать оборону, а сейчас у него есть несчастные десять минут пути. Он не хочет никакой компании, не хочет объясняться за свои поступки.
Стах прокручивает цикл «почему». Снова и снова возвращаясь к очередному всплывшему однокласснику. Может, потому, что в прошлый раз Коля зацепил с одной фразы — и зацепил не зря.
Маришка настигает и хватает под руку. Стах цокает.
— Что ты хочешь?
— А ты? Что ты задумал?
Стах опускает взгляд и не отвечает. Он увезет Тима. Узнает правду или нет. А сейчас он сделает так, чтобы Тим не вернулся в гимназию.
— Какого черта ты «уладишь с Соколовым»?! С какого перепугу? Надо рассказать взрослым. Я не дам тебе это просто замять.
Стах выдергивает руку, тормозит. Он хочет разораться. Он проявляет заботу, понятно? Он отгораживает Тима от дерьма. Все эти люди не отгораживают Тима от дерьма. Они хотят его сбросить в море навоза и думают, что он поплывет. Да уж. Тим отплавал свое. Хватит. Натерпелся.