Наследие Евы (СИ)

— Но я не хочу продолжать, надо закончить!..
Повисает пауза, где Стах — никчемный клоун, а Серега — не врубается.
— Лофицкий. Какого хера? Жить надоело, сука? Я тебе сейчас закончу.
— Так точно!
— Рожу начищу, — предупреждает.
Стах заглядывает сам. Смотрит. Серега на кровати. С конспектами развлекается. Ему сейчас даже не до гулянок, не то что до Стаха. Но тот пытается все равно и теперь говорит нормально:
— Видал армию в ржавых ведрах? Это, походу, мои клоны. Стремно — кранты.
Серега давит смешок.
— Че, мать твоя совсем шизе далась?
— Так походу. Я собираюсь поотрезать им головы. Свалю на тебя. Просто предупреждаю…
— Я тебе свалю, утырок.
Серега бросает конспекты — и как будто с охотой. Стах дает драпу — и скрывается в кухне. Вооружается ножом. Двумя. Один отдает подоспевшему Сереге с вопросом:
— До первой пудры?
Серега смотрит на Стаха. Смотрит на протянутый нож. Отбирает другой, тот, что больше, со словами:
— Нет, так не пойдет, этот мне.
Снеговик в руках Стаха пугается до интонаций матери:
— Сережа-Сережа!.. А почему у тебя такой большой нож?..
Серега бесится и копирует его кривляния:
— Это чтобы было удобней тебя резать, ржавая подкидышная шляпа.
Стах восхищен, что сценка удалась, и кидает в Серегу снеговика. Снеговик влетает, избегает рук, пачкает футболку. Серега играет сам с собой в «Горячую картошку». Стах начинает ржать.
— Тебе кабзда, сукин сын.
Серега кладет снеговика на стол и с размаху вонзает в него нож. Смотрит на Стаха, проверяет, как он. Тот с сосредоточенной физиономией перехватывает рукоятку покрепче и обрубает другому снеговику голову.
— Не работает, как вуду? Жаль.
— Может, сработает. Если утром проснусь с ножевыми и без головы…
— Неплохой сценарий.
Серега с садистским удовольствием расправляется со снеговиками. Стах просто режет, а он выковыривает глаза и полосует жертв. В общем, откровенно мучает марципан. Потом с мстительной рожей, судя по всему, одного снеговика кастрирует. Стах наблюдает безучастно.
— Это чтобы уберечь мир от таких, как ты.
«Таких, как ты» действительно режет — не теми ассоциациями. Стах отводит взгляд.
— Что это вы тут делаете?! — спрашивает мать.
Оба вздрагивают, все бросают. Серега со скучающим видом сваливает к себе в комнату, оставив место преступления на Стаха.
Мать подходит к столу — и замирает в очень театральной позе, когда у нее горе, беда, ноги отнимаются, сердце разрывается, звуки не идут и слезы на глаза наворачиваются.
— Господи, — шепчет она, — что же с ним не так?.. Какой же он злой растет…
Сам. Как сорняк. Ага.
Стах держит лицо. И даже вызывается выбрасывать уродцев:
— Давай я помогу убрать.
Мать кивает и начинает плакать, собирая части снежно-марципановых тел. Она не думает на Стаха. Что он мог. Ему жаль. Немного. Ее трудов. Но, как ни странно, чувство вины не мешает ему осознавать: если бы пришлось, он бы повторял эту казнь снова и снова.
========== Глава 26. Правда о бумажном журавлике ==========
I
У Тима появилась Маришка. Она заполняет его пространство пустым трепом. Стах не может придумать способ, как от нее избавиться, если не самый дикий: похитить, связать и выбросить в залив с булыжником наперевес.
Маришка не претендует на Тима в том плане, в каком претендовала Архипова. Но она подошла ближе, она крадет его время, внимание и полуулыбки.
Только избавишься от одной девочки, как тут же появляется какая-нибудь еще…
Стах не ревнует. Тим — не собственность, не вещь, чтобы его ограничивать. Если Стах начнет, чем он лучше матери? Он не ревнует. По крайней мере, изо всех сил уговаривает себя, что не имеет права.
Он старается. Тим следит за ним, а это значит, что старается больше, чем обычно. Стах умеет делать вид. Что ему нормально, весело или все равно.
Но Тим не верит.
И когда Маришка сваливает после третьего урока в другую сторону, а Стах с Тимом идут вместе — каждый к своему кабинету, тот спрашивает:
— Ты не обижаешься?.. что она сидит со мной?
— Нет, — усмехается. — Я не обижаюсь, Тиша. В принципе.
Тим кивает. Они проходят еще несколько метров, прежде чем он говорит:
— Я могу сказать ей, чтобы… ну…
— Тебе с ней общаться влом? — Стах не понимает, почему должен решать за Тима, быть Маришке или не быть.
— Нет, просто…
Дальше все сложно.
Стах Тима хлопает по плечу — ободряюще.
— Тиша, честное слово, я не претендую… — тут он осекается, а то сейчас Тим обидится, что Стах на него не очень претендует. — Я рад, ладно? Что ты с кем-то общаешься. С кем-то еще. Это неплохо. Если хочется. Наоборот. Может, я привыкну к ней. Посмотрим.
— Арис…
Стах тормозит, чтобы Тим сошел на своей остановке:
— Твой кабинет.
Тим снова грустит и тупит. Потом провожает взглядом. О том, что провожает, Стах знает больше по чувству, что его затягивает в воронку, чем от того, что периодически проверяет, пошел Тим на урок или нет.
II
Стах поднимается на обед. Слышит Маришкин голос. Вздыхает. Ладно. Ничего. И не такое переживал… Уж Маришку как-нибудь перетерпит. Но разговор — не пустой, как обычно, разговор напрягает.
— …И ты не злишься? Совсем? Даже капельку? Я бы, наверное, их удавила. Я даже сейчас их удавить хочу. Придушила бы гадов. Голыми руками. Не веришь? Не веришь, что я так сильно злюсь?! Честное слово, котик.
Она об одноклассниках Тима?..
— Я злюсь…
Стах застывает на лестнице, когда слышит его голос.
— Иногда до такого отчаяния, что лезу на стены…
— И ничего не делаешь?..
Тим замолкает на какое-то время. Стах не двигается с места.
— У тебя бывало чувство… что ты не можешь пошевелиться? Ну… как… когда очнешься от кошмара ночью. Тебе настолько страшно, что даже не вдохнуть… Вот у меня такое чувство. Только я могу шевелиться… Кажется, это хуже всего. Иногда хочется… впасть в кому, не знаю…
Мир начинает слоиться, как если бы цветастые обои, поклеенные Стахом для настроения, вся штукатурка — все начало слезать…
— Котик, а тебе не угрожают? Ты поэтому папе-то не говоришь?
Тим молчит.
Стоит такая тишина, что разрывает перепонки.
И гимназия не смолкает.
Потому что тишина целиком и полностью подчиняется Тиму.
Стах медлит. Медлит подниматься. Они играют в отношения или во что-то, что никак у них не получится, не срастется. Они играют в учеников, играют в друзей, играют в сыновей. И все это сплошная бутафория. Декорации, чтобы скрасить ожидание. Чем угодно. До момента, когда будет «все».
Стах держится за перила, словно они служат ему единственной опорой. Маришка что-то шепчет, но так тихо, что уже не разобрать слов. Она сделала то, на что Стаху не хватило смелости. На что не хватает до сих пор. Удобней бегать от Тима, удобней злиться на его вывихнутый характер, на обиды, на странности. Удобней, чем осознавать, что дело не в Тиме и не в том, что происходит между ними. Никогда не будет только в этом.
Где ему взять столько мужества, чтобы подняться и продолжить? Делать вид, что этого не существует. Сколько раз ему еще вытащить Тима из кладовки, сколько раз выслушать, на что похоже молчание? Прежде чем он хоть что-нибудь сделает.
Стах спускается вниз. Потому что подняться означает снова притвориться. О чем их разговоры, когда Стах пытается — о Тиме? Все время срываются во что-то, что горит и жжется, но по правде говоря…
Стах садится на ступени с чувством полного бессилия. Ставит локти на колени. Зажимает пальцами виски. Тишина распирает ему черепную коробку.
Он не обсуждает с Тимом травлю. И затыкается всякий раз, когда тот просит. Он не спрашивает, что скрывается под короткими репликами. Почему, зачем. Он говорит себе, что Тим имеет право на закидоны, что у него в голове бардак. Он не говорит себе: у Тима в мозгах поломка. Он просто думает все решить. По щелчку пальцев. Или по мере поступления.