Наследие Евы (СИ)

— Пойдешь?
Лезвие замирает в миллиметре от шеи. И Стах поднимает взгляд.
— Как же он пойдет, Лева? Без подарка, непонятно — к кому. Что за приятели? Какая знакомая? Они бы еще за час пригласили.
Отец слабо морщится и говорит:
— Если уж принципиально — подарок, веник захватил — и хватит. Цветочные вон круглосуточно.
Их диалог прорывается как через белый шум.
— А вдруг там алкоголь…
— Ты его до восемнадцати держать у юбки будешь и опекать? Посмотрим, кем он вырастет. Так и застрянет на обочине, когда все уже влились в поток. Серега первый раз стащил бутылку коньяка в тринадцать — и ничего с ним не сделалось.
— В тринадцать, совсем мальчик, Господи помилуй!..
Отец приказывает ей:
— Отставить истерику.
Мать поднимается с места и начинает выкладывать еду из тарелки, чтобы тарелку — судорожно мыть.
Пока она очень занята — своим неврозом, отец интересуется у Стаха:
— У тебя деньги есть? На гулянки? Я спонсировать не буду.
Удивления нет. Вообще — нет чувства. Шум в голове — есть. Стах мог спросить. Все пятнадцать лет. В обход матери. Он мог — и ни разу не спрашивал.
Это уже случалось. Стах так потерял отца. Он не думал, что потеряет мать. Было много всего. И страх, и злость, и сожаление, и отчаяние — и где-то в глубине, под всем этим... А теперь — тишина.
VII
Стах поссорил родителей — и собирается на вечеринку. Отец что-то шипит в спальне о том, что сына считал пропащим для общества и что уже полагал: либо Стах — житель обочины на всю оставшуюся жизнь, либо сорвется и уйдет в загул. Что интересно, второе было за надежду.
Про «жителей обочины» отец говорит мало и всегда с пренебрежением. Кто они такие — Стах не очень знает. Достаточно того, что быть ими плохо. Не так, как пидорасами, но за подобный образ жизни их бы тоже — бить, если жизнь бы им сама не выписывала.
Отец умеет высказывать. Но за пятнадцать лет ни разу не вмешался по-настоящему. Ни разу не поговорил нормально, не спросил по-человечески: «Почему ты с книгами, а не гуляешь с друзьями?» Он не дал Стаху даже намека, что, вообще-то, есть право. Такое же, как у старшего сына.
Стах стоит у зеркальной дверцы шкафа. Он еще не волнуется. Он еще толком не осознает, что сделал. Он смотрит на себя и не знает, как должен выглядеть. Это сейчас заботит его больше всего. Настолько, что в какую-то секунду слабости он даже порывается пойти к отцу и спросить: «А что надеть?»
Он не уверен, что отец — икона стиля, но если спросить совет у матери — она вручит ему галстук и скажет уложить волосы.
Стах вспоминает о своих волосах, наклоняется к зеркалу и пытается их пригладить. Под конец дня они торчат, как спросонья. Он бесится, ерошит еще больше. Ненавидит свои волосы, свое лицо. Кривит морду. Понимает, что вот так — с беспорядком на башке, ему лучше, чем если бы он попытался что-нибудь исправить.
С волосами разобрался, с остальным — не очень.
А перед Тимом не хочется лажать. Так... Он вечером встретится с Тимом... Но пока не знает, как ему живется с этой мыслью.
К счастью или к сожалению, у Стаха есть Серега. Серега собирается на все гулянки — одинаково, только перед какими-то сильней воняет одеколоном.
Короче. Надо как в Питер. Стах только там гуляет — и без матери. Джинсы. Можно темно-синие. Футболка. Лучше белая. Клетчатая рубашка. Можно голубую. Закатать рукава.
Часы.
Из трех неношеных пар.
Стах извлекает одну из ящика, надевает, сверяет стрелки с будильником у кровати. Ему важно следить за временем, чтобы прийти до двенадцати, иначе карета превратится в тыкву, а союз — в казнь.
Он встает перед зеркалом. Сверху донизу критически осматривает себя — и себе не нравится.
Он уверен, что причина не в одежде. Он прикрывает глаза и силится выдохнуть напряжение.
Легче не становится.
VIII
Коля зайдет за Тимом в полвосьмого. Стаху надо раньше. Он спешит. Торопливо одевается, когда в коридор выходит мать.
До Стаха с трудом доходит, почему она такая непривычная и пугающая… Просто она заплаканная и смыла косметику. И вдруг проступило ее лицо — худое, в веснушках, не румяное, а покрасневшее, опухшее, болезненное и уставшее.
Стах замирает только на секунду, застегивает куртку.
— Весь взъерошенный… — говорит она с сожалением и пытается уложить.
Стах рад, что после шапки будет еще хуже, чем до того, как мать вмешалась, и не сопротивляется.
— Будешь покупать цветы, не бери лилии — у них такой запах… И не бери гвоздики — они на могилы…
— Мам.
— Лучше, наверное, розы. Они по классике…
— Мам.
— А если у девочки аллергия?..
— Мам.
Она вдруг его слышит и смотрит в глаза. Он не ободряет — улыбкой. Говорит:
— Я пошел, — и выскальзывает из ее рук.
Комментарий к Глава 17. Любовь как повод для травли ¹ Анна Павловна Шерер — одна из героинь Льва Толстого в романе «Война и мир». С ее вечера начинается первый том.
========== Глава 18. Эдна в королевстве дураков ==========
I
Стах бредет по улице, прислушиваясь к себе: очень похоже на отлив перед цунами. Он пытается собрать случайные мысли, затерянные раньше под водой, на обнажившимся песке, пытается, чтобы найти какую-то опору и остаться при ней. Ходит по пляжу в ожидании, когда волна накроет. Она гудит где-то на горизонте, но медлит приближаться.
В себя его приводит терпкость воздуха в цветочном магазине. И он оглядывается, словно у него провал в памяти, и он без понятия, где оказался. Крутится потерянно.
— Вам что-то подсказать?
Только если: «Что я здесь делаю?»
— Нет.
Стах таращится на продавщицу. Ее смешит его вид, но держать лицо она старается. Отвернувшись, он создает видимость сложного выбора между розами и розами. Пытается восстановить цепочку событий до того, как провалился в небытие.
Ну правильно.
«Будешь покупать цветы…» — сказала она. Автопилот — его все. Осознанность на минимум.
Вообще-то, Стах не думал о цветах. Блин, нет, он не потащится с веником. Он не хочет выглядеть, как дурак, когда заявится к Тиму. Он к тому же никогда не выбирал букета. Он сейчас навыбирает. Или ему предложат, а он спустит все деньги. На билеты в Питер отложил, ага.
— Вам точно ничего не подсказать? Девушке, маме?
Стах оборачивается на продавщицу. Она улыбается его перепуганному виду. Он спешит от нее отвязаться:
— Я сам.
Продавщица смеется и говорит:
— Ну если что — обращайтесь.
Сам — что? Почему он не сказал: «Да нет, я не по адресу, я ухожу». Он к Тиму спешил?
Стах снова уставляется на цветы. Цветы стоят, как стояли. Их много, и они все против Стаха: он в душе не осязает, чего ему делать с ними или без них.
«Девушке, маме?»
Девушке — это еще какой? Стах ее в жизни не видел. Она его тоже. Куда он собрался?.. Поздновато, конечно, давать задний ход, но что-то вдруг так хочется…
Матери… на ум для матери только гвоздики приходят. Она поймет, интересно? «Мам, это тебе. Мам, спасибо за все. Мам, знаешь, ты немного для меня того…» Стах всерьез рассматривает вариант с возвращением назад — и с красными гвоздиками.
В магазин кто-то заходит, и Стах немного (ладно, много) ретируется в сторону. Продавщица наконец-то выпускает его из вида, а он зависает.
На стеллажах какие-то странные колючие букеты. В них много ежикоподобных цветов и пушистых кисточек колосьев. Стах склоняется к ним и усмехается. Да это ж Тим в предмете.
А эти штуки еще и не живые цветы, а высушенные. Но не так, как если бы их засунули в книгу, а так, как если бы извлекли из них всю влагу. Что за отдел мавзолея в цветочном?
У Стаха даже приподнимается настроение. Надо как-нибудь Тима сюда затащить: «Смотри, Тиша, одно… ну, не лицо, но персонаж чисто твой. И даже не литературный». Тим, наверное, обидится и скажет, что персонаж опять какой-то неодушевленный…
Нет, значит, не надо. Тим — он одушевленный. Одушевленнее других. Или одухотвореннее? Не суть. Тима надо сравнивать с самым живым цветком на планете. А то Коля про какие-то «суицидальные фразочки» сегодня говорил — ни разу не весело. А Тим еще недавно грустил о себе, как о потерянном, и выживать не хотел. Кто же его теперь спросит, выживать ему или как? У него теперь есть Стах, а выбора — нет. Все.