Снежная стая (СИ)

Стянула одежу, по задумчивости долго выпутываясь из рукавов. Повесила на гвоздок в предбаннике. Ярина, хоть и зашла опосля меня, уже успела разоблачиться и в парную пройти, и я поспешила за ней, в жаркое нутро бани, пропитанное духом лекарственных трав, к прогретым полкам да распаренным веникам.
Поднял духмяный пар к потолку мои печали, да и развеял. Унес с собой беды, имя которым — бедушки. Да и с чего мне печалиться, с чего горевать? Есть у меня изба, где ждут меня всякую, какая б не была. Есть и такой дом, где примут да поддержат. И пока не истекло время, дареное метелью, есть у меня и эта ночка в белых клубах, и березовый веник, не секущий, но радующий подставленную доверчиво спину, и припрятанное загодя подругой ягодное вино, щедро сдобренное медом — для девичьих разговоров. А как минет это время, то и другая радость будет — залитый луной Седой Лес, и шальной бег по речному льду со всех лап, и снежинки, кружащиеся хороводом над белой шкурой…
А и пусть себе маги судят да рядят, как умеют — им за то князем золотом плачено.
А у меня и другие дела найдутся, может, еще и поважнее маговых.
Ярину Веденеевну вот, к примеру, веником обиходить.
  
ΓЛАВА 17
 
Входная дверь скрипнула, когда мы уже поменялись местами.
Мы обе прислушались на краткий миг, а после я вновь расслабленно опустилась на полок, а Ярина без слов сунула изрядно обтрепанный веник в шайку, подхватила воглую простынку, обернула вкруг себя, и выскользнула из парной в предбанник.
Дверь скрипнула вдругорядь, выпуская лекарку на улицу, но мне до того не было уже дела.
Горд Вепрь шагнул в парную, еще только успела покинуть ее Ярина, и я ныне смотрела на него, смотрела в неверном свете заговоренной от сырости лучины, смотрела — и наглядеться не могла.
Рослый. Широкий, тяжелый даже на погляд. Тело нетерпеливо заныло, хорошо помня ту тяжесть, требуя её вновь. Я сложила руки на полке, пристроила на них сверху щеку. Смотрела на мужчину, незванным явившимся, что вовсе в Седой Лес, что ныне, на девичьи наши посиделки — и пила его взглядом.
Вот распустил он тесьму у горла, потянул рубаху вверх, и она скользнула по могутному тулову. Выпутал руки из рукавов, бросил на свободный полок. Я недовольно поморщилась — чего было в предбаннике не раздеться? Чай, для того он и пристроен, чтобы не пялить после баньки на себя одежу, потянувшую банный пар. Жесткие губы чуть дрогнули в улыбки, будто мысли мои ему были ведомы.
Опустил руки к поясу портов. Щелкнула пряжка ремня, и я отозвалась на тот звук нетерпением, поджала босые пальцы ног, переминулась всем телом на своем жестком ложе, не понимая, чего Колдун тянет.
Чего бы ему уж не поторопиться!
Отвела взгляд от его рук, медленно, спокойно избавлявшихся от одежи, подняла к глазам — и пропала. Он пил меня взглядом, так же, как я его. Скользил темным взором по женской наготе, которую я, бесстыжая, не удосужилась прикрыть.
Сердце замерло в груди. Заныло, ретивое. Стукнуло, глупое, заполошно в ребра, трепыхнулось — да теперь-то поздно уж трепыхаться. Ранее надо было. А теперь — что, теперь ему новый хозяин сыскался, а я в своем сердце более не вольна.
Горд Вепрь шагнул вперед, и я подвинулась, освобождая ему место рядом, жалея, что узок банный полок, не устроишься вдвоем рядом, а после мысли порхнули в стороны вспугнутыми птахами, а мне стало не до них.
А на узком полоке, коли подойти к делу умеючи, и вдвоем уместиться вовсе не труд.
Морозный воздух, текущий сквозь приоткрытую дверь в предбанник, ложился на спину, кусал за пятки. И надо бы встать, притворить тяжелую дверь, но лень. Разморила меня, разобрала истома. Хотелось лежать, расслабив все до единой жилки, и сквозь чуткую по-волчьи дрему сторожить, как бьется под щекой чужое сердце. Хорошо бьется, мерно. Сильно.
Я умостилась поверх Колдуна, вытянулась вся — а все едино, макушкой ему едва до носа достала. И Вепрю бы стряхнуть зарвавшуюся волчицу, что вздумала его за-место лежанки пользовать — так нет, придерживает, не скатилась как бы. Тяжелая рука на пояснице — разом и защитой, и незатейливой лаской.
 
И когда я уже совсем собралась с силами, и потянулась встать, притворить все ж щель, а то как бы мне колдуна не поморозить — та рука сжалась стальным обручем, притиснула меня обратно.
— Замерзла? — под внимательным взглядом Вепря дверь медленно, тяжко качнулась, скрипнула, и плотно вошла в створ.
Я лишь повела плечом на хрипловатый вопрос, ленясь объяснять по новому кругу, что мороз — не про меня беда, и снова обмякла поверх Колдуна, чутким ухом ловя удары сердца.
Хорошо бьется. Сильно.
Пальцы Колдуна скользнули по растрепанной косе, а с нее — на влажную спину.
— Ее ведь не хватит надолго, вашей придумки. Сколько можно ссорится и мириться с мужем? Рано или поздно, кто-то задумается.
Голос Вепря мягко лег на плечи, растекся, негромкий, по тесному банному нутру.
— Особливо, коли объявится кто-то, кто возьмется люд честной ворошить, расспрашивать, — я повозилась, устраиваясь удобнее на своем ложе, ткнулась носом в открытое доверчиво горло. — Верно, Колдун?
Он сжал пальцы, шутливо дернул за косу. Хмыкнул, когда я куснула его в ответ.
— Нелегко ведь таиться. Изо дня в день норов скрывать.
Я пристроила голову ему на грудь. Ровно я не понимала, что вранье наше — будто рубаха, на живую нитку сметанная. Чуть только зацепись где — расползется, в швах разлезется.
Согласилась с ним задумчиво:
— Нелегко. Да только иной не сыскалось. Когда гол-голехонек, любой одежке рад будешь, хоть с чужого плеча, хоть такой, на честное слово собранной. Уж чем удалось срам прикрыть — тому и радуешься.
И только пожала плечами на непонимающий взгляд Колдуна.
Вот еще, объяснять.
И так уже гудели, подбираясь, незримые струны проклятья.
Пора было возвращаться.
Седой Лес скрипел ветвями, шуршал снегом. Гудел ветром в голых ветвях. Хмурился старый. Недоволен был. А с чего, спрашивается, осерчал?
Я остановилась, а потом и вовсе села, уложила на лапы хвост.
Седой Лес хмурился, сурово сводил косматые брови елей, грозил кому-то пальцами кустов…
А кому? Чутье, что верно и безотказно служило мне, как обросла я снежной шубкой, уверенно шепнуло, что за взгорком у реки кормится в молодом ивняке сохатый, на просеке неподалеку мышкует лиса-плутовка, и в еловой чаще, в берлоге под снегом, спит медведица, разродившаяся недавно медвежатами. А более в лесу никого нет.
Чутье меня дорпрежь не подводило, чутью я верила — а и Седому Лесу верила тоже.
И, если пристально вдуматься, водился-таки в наших краях один зверь, коему по зубам да по силам было перехитрить снежного волка. Да и всю снежную стаю за раз — тоже.
Я не заметила, как вздернулась на лапы, шерсть на загривке встала дыбом, и верхняя губа дернулась вверх сама собой, обнажая клыки.
Ну, поздорову тебе, чароплет. Пришел-таки.
И, рассыпавшись мелким колким снежком, невесомой поземкой заструилась сквозь кусты и дерева, туда, где ждал меня гость дорогой.
По локтю, по пяди, следя за выдохами ветра и ровняясь с ними, подбиралась я к ворогу. За спину забирала. Миг выжидала таковский, чтоб отвлекся чужак, перевел внимание на иное что. И когда потянулся тот отвести ветку с пути, тогда и прыгнула, намереваясь ринуть добычу наземь да и перервать горло одним ударом — уж больно опасна нынешняя дичь, чтобы в игры с ней играть.
Я почти ощутила уже под лапами чужой хребет, почти почувствовала, как рвут клыки кровяную жилу, когда перед глазами заволокло белесым, и меня, воплотившуюся в телесный облик для удара, отшвырнуло прочь, ровно пушинку невесомую. Мага, впрочем, тоже бросило изрядно — он, грянувшись в мягкий сугроб, перекатился через плечо и обернулся ко мне уже окутанный сиянием своей волшбы.
 
Я же вскочить не сумела, так и лежала, спелёнатая той самой мутной дымкой, коя прервала мой прыжок. И когда пришлый, прихрамывая, подошел ко мне, на ходу сняв с себя пояс со странными бляхами, и застегнул его на моей шею, тогда-то и поняла я всё.