Госпожа попаданка (СИ)
— Все равно, — мотнула головой Лена, — это мой раб — и наказывать его могу только я.
— Ты много о себе возомнила, — заметила Саломея, — раб не твой, а монастырский. И, если он тебе так дорог, — как же ты собиралась приносить его в жертву?
— Как…какую еще жертву?! — выдохнула Лена, расширенными глазами уставившись на Саломею. Та, в свою очередь, недоуменно вскинув бровь, повернулась к Кайре.
— Ты ей не сказала?
— Не думала, что это станет проблемой, — по-прежнему не глядя на Лену, сказала лоркнийка. Лицо же Лактении озарилось неподдельной радостью.
— Девочка, — вкрадчиво спросила Саломея, — как ты думаешь, для чего тебе дали раба?
— Чтобы я показала, как умею с ними управляться, — пробормотала Лена, — как я умею их дрессировать, воспитывать и все такое.
— Верно, — кивнула Саломея, — и все это ты должна была показать на посвящении. А в конце приносишь этого раба в жертву — как и все прочие послушницы. Так ты показываешь, что подлинно отреклась от прежней жизни, которую как раз символизирует раб.
— Икария теперь не сможет сделать, — раздраженно сказала Лактения, — ее лишили посвящения.
— Ваша Икария трахалась с этим самым Абрафо! — выпалила Лена.
— Это ложь! — воскликнула Лактения, — чтобы наследница дома Гелос, с этой обезьяной…
— Сейчас мы говорим не об Икарии, — приподняла руку Саломея, — а о тебе. Ты испортила своей сестре ее посвящение, хотя я и говорила, чтобы вы прекратили свою глупую вражду. Можешь ли ты сказать, глядя мне в глаза, что ты выполнила мой приказ?
Она так взглянула на Лену, что та сразу поняла, что врать не стоит — темно-синие глаза смотрели так, будто насквозь видели любую ложь.
— Нет! — чуть слышно произнесла она.
— Я так и поняла, — сказала Саломея, — впрочем, ладно, можно стать жрицей и без жертвоприношения. Но ты сама — готова перерезать Звенко горло на алтаре Триморфы?
Ледяным холодом повеяло на Лену от взгляда Саломеи. Послушница беспомощно оглянулась — Кайра смотрела на нее с выражением, которого она у нее никогда не видела — в этом взгляде причудливо смешались сочувствие, беспомощность и досада. Лактения же наоборот смотрела с радостным предкушением.
— Я не слышу ответа, — повторила Саломея, — так ты сделаешь это?
— Нет, — чуть слышно произнесла Лена, — я не могу.
Саломея, шумно выдохнув, откинулась на спинку трона.
— Ты меня очень разочаровала, Елена, — процедила она, — а ведь я действительно надеялась на тебя. Мне нелегко это говорить — но в Монастыре нет места слабым.
— Мне уже собирать вещи? — Лена исподлобья глянула на архидиаконессу. На Кайру она старалась и вовсе не смотреть.
— Не так быстро, — покривила губы Саломея, — ты совершила проступок — и за него последует наказание. Ты все же явишься на посвящение, — пусть и не свое, — и там же понесешь свою кару.
Расплата еще не конец
Она не думала, что это будет ТАК тяжело.
Ступени из кровавого мрамора, словно лестница на эшафот — пусть казнь сегодня предстоит и не ей. В рогатых чашах пляшут языки зеленого пламени, но Елена не чувствует жара — напротив по ее спине стекает холодный пот и все тело морозит лютая стужа, похуже метелей заметающих пустоши Северного Тульхейма. Впрочем, возможно, это лишь игра воображения, вызванная ледяным презрением в глазах застывших у стен послушниц и жриц. Даже те, на кого она еще несколько дней назад могла положиться как на саму себя, — Мартильда, Лайга, Кмера, вся «Доминация» сейчас смотрит на нее с брезгливой жалостью — и что самое паскудное, Лена понимает, что вполне заслужила ее. Да она виновата — но не могла поступить иначе.
Слабая. Трусливая. Недостойная.
Эти и еще более хлесткие оскорбления она читает в обращенных на нее взглядах — и они режут не хуже лезвий клинков, причиняя почти физическую боль. Последние ступени даются особенно трудно, когда она подходит к месту своего позора — черному алтарю у ног исполинской статуи. Словно отражение ликов Триморфы вокруг алтаря стоят три жрицы — и печаль во взгляде Кайры ранит даже больше, чем холодное равнодушие Саломеи, злорадство Лактении и откровенное презрение в глазах сестер.
Отверженная.
Из небольшой двери за статуей, пригнувшись, чтобы не задеть головой косяк возникает Истязатель. Почти три метра слепой злобы и ярости, с кожей цвета сырого мяса и огромными мускулами. Клыкастая пасть скалится в похотливой улыбке и багряные глаза жадно рассматривают опускающуюся на четвереньки Лену. Когтистая лапа срывает с одеяние и тут же чешуйчатыми кольцами свивается живая плеть. Кнут взлетает над послушницей и она с трудом сдерживается, чтобы не зажмуриться — не стоит усугублять свой позор новым, не менее тяжким.
Плеть со свистом ложится меж ее лопаток, оставляя багровый рубец, сочащийся кровью. Удар следует за ударом — красные полосы сливаются в причудливый узор и алые капли влажно поблескивают в свете зеленого пламени. Соленый фонтанчик взрывается в ее рту, но Лена даже не чувствует боли в прокушенной губе — столь незначительной она кажется в сравнении с нечеловеческой мукой гуляющей по всему телу. Каждый удар почти вбивает ее в пол, пригибает к ногам уродливого палача — и унижение заставляет ее страдать еще сильнее, чем сама боль.
Мягкотелая. Ничтожная. Жалкая.
Эти слова звучат в ее сознании с каждым новым ударом, вбивающим чувство новой вины. У Лены уже нет сил встать — и она лежит, чувствуя, как тело терзает живая плеть. Змеиный яд растекается по жилам, словно жидкий огонь, сжигающий ее изнутри. Но вот слышен звон гонга — и экзекуция прекращается. Лена поднимет голову, но на ее лице нет облегчения — тягостное предчувствие говорит, что главная пытка впереди.
Великан с плеткой отходит во мрак и жрицы расступаются пропуская к алтарю две невысокие фигуры. Одна, закутана в черное с головы до ног, но под бархатным одеянием угадываются соблазнительные очертания женского тела. Вторая фигурка — тщедушная, белокожая, кажущаяся еще более хрупкой из-за своей наготы. Расширенные от ужаса глаза Звенко смотрят на хозяйку с отчаянной надеждой и Лена, позабыв на минуту про боль, пытается произнести слова утешения. Однако новый удар плети сбивает ее с ног, заставляя поперхнуться кровью, загоняющей еще не произнесенные слова обратно в глотку. Лена падает, но еще успевает увидеть, как гаснет надежда в обращенных на нее глазах, сменяясь слепой покорностью судьбе.
Спутница Звенко, — Лена узнала ее сразу, несмотря на надвинутый на лицо капюшон, — подводит раба к алтарю, хватая за волосы и заставляя задрать голову. В вознесшейся руке блеснула сталь — и лезвие ножа перечеркивает покорно подставленное горло. С жутким предсмертным хрипом Звенко падает, корчась в предсмертных судорогах, но она с чувством неизбывной вины ловит гаснущий взгляд, полный немого укора. Капюшон падает с головы Икарии и она, с поистине адским торжеством, смотрят в искаженное бессильной злобой лицо соперницы.
Кайра так и не вышла к бывшей подопечной — после окончания церемонии лоркнийка исчезла где-то в недрах Монастыря. Саломея смотрела на Лену как на пустое место, а былые соратницы сторонились ее словно прокаженной — разве что в глазах у Найды мелькало что-то похожее на грусть. Впрочем, вскоре Лену избавили от этих укоризненных взглядов: прямо с алтаря ее отвели в один из местных лазаретов, где жрицы Ламии смазали ее истерзанное тело целебными мазями и оставили на ночь.
Утром, когда раны от кнута почти зажили, Лену обрядили в платье небогатой горожанки и передали Стражницам. Лена надеялась увидеть Амолу, но чернокожая жрица так и не появилась — как не было ее и во время церемонии. Стражницы отвели попаданку к тем самым воротам, которыми она некогда явилась в Монастырь. Угрюмая женщина с бритой наголо головой, сунула ей в руку небольшую сумочку и молча указала на дорогу, спускавшуюся к Никтополю. Спустя миг ворота захлопнулись и Лена осталась одна на дороге. Черное Солнце только вставало из-за западных гор и землю еще окутывала тьма — впрочем, за время жизни в этом мире глаза Лены уже привыкли к вечному полумраку. Позади нее высилась громада Монастыря — давящая масса кромешного мрака, лишь кое-где прерываемого мерцающими огоньками в окнах. Лена отвернулась, и зашагала вниз по склону, не в силах больше смотреть — только сейчас она осознала, сколь значимое место в ее жизни заняло это строение. Сейчас этот, столь насыщенный событиями, отрезок ее жизни был «с мясом» вырван из сердца, оставив щемящую боль.