Арахна(Большая книга рассказов о пауках)
— Да я же говорю, что это предположение, художественная гипотеза какого-то английского писателя, я сейчас не помню какого…
— Болезненная фантазия.
— Фантазия, если хотите; насколько болезненная — не знаю. От ваших этих птеродактилей ничего не осталось даже в помине, а пауки… и сейчас… есть. Вы вот знаете — или нет — что в Бразилии есть такой паук, в диаметре с ногами в полметра, который сидит на дереве и ждет, пока мимо него пройдет что-нибудь живое. Тогда он бросается на свою жертву, убивает ее одним ударом ядовитых челюстей и затем пьет кровь.
— Как так от птеродактилей ничего не осталось?.. Это вы мне баки забиваете, Николай Петрович. Есть даже изображения, отпечатки птеродактилей в некоторых породах.
— Да, но пауки-то и живые есть, а не какие-нибудь там отпечатки. Согласно этой гипотезе, мозг обезьяны стал увеличиваться вдвое скорее, потому что природе было необходимо строгое и спокойное созидание, а вовсе не разрушение, которое вносили пауки. И вот, наконец, настал момент, когда обезьяний мозг настолько сорганизовался, что обезьяны стали в состоянии бороться с науками. Они заманивали пауков в их собственную паутину и уничтожали их.
— Ну, уж это я не знаю, Николай Петрович… — сказал я. — В последнее время от вас приходится слышать столько странного, что вы меня уже ничем не удивите. Да я и не знаю, к чему вы приплели эту сказку про пауков.
— Сказку? — переспросил Никпетож, загадочно хмыкнув. — Впрочем, что с вами разговариваю об этом: ведь вы — рационалист, материалист, марксист. А что вы скажете, гражданин рационалист, — зашептал вдруг Никпетож, нагнувшись ко мне. — Что вы скажете на такое соображение: откуда у человека все это врожденное отвращение именно к паукам? Даже не отвращение, это слабо сказано, а страх, ужас перед пауками? Сколько угодно вы найдете людей, которые возьмут в руки потомка ваших динозавров — ящерицу. Мышей не боится и не чувствует к ним отвращения ни один мужчина. Змей берут в руки и они подчиняются. А найдите мне человека, который согласился бы посадить себе за пазуху паука. Бррр, — говорить-то об этом страшно… Но это нужно преодолеть. Это необходимо преодолеть… Иначе можно дойти до сумасшествия. Вы знаете, Костя, что у меня болит верхняя корка большого мозга? Вот здесь. Это все от пауков. То есть, от одного паука. Вот он сидит. Неприятная личность.
Вне себя от отвращения я вскочил на ноги и посмотрел, куда показывал Никпетож. Показывал он на середину комнаты, на пол. На полу ничего не было.
— Странные шутки, Николай Петрович, — сказал я, — пол чистый, никакого паука там нет.
— Есть. — Никпетож встал, походил по комнате, старательно обходя указанное им на полу место. — Мало сказать: большущий. Громадный! Мохнатый! Он сейчас спит — день, — поэтому я так свободно и говорю.
— А ночью — что же: двигается? — спросил я, поняв, в чем дело.
— Да нет, не двигается, сукин сын, — с отчаянием воскликнул Никпетож. — Сидит. Разве что почешет ногу ногой. И что ему надо, я не понимаю. У меня мозг хотя и болит, но есть. Я его могу победить. Мне бы только пулемет достать. У вас нет пулемета, Костя? Впрочем, не надо.
— Почему не надо? — спросил я механически, чтобы что-нибудь сказать.
— Хитрый. Я раз припас топор, хотел топором пустить в его мохнатую харю. А он смылся. Остались одни очертания на полу. Отпечаток… вроде вашего птеродактиля.
— Это галлюцинация, Николай Петрович, — сказал я тихо. — Вы больны. Вам надо лечиться скорей.
— Вы думаете, Костя? Может быть, и так. — Никпетож сразу стал каким-то расслабленным, сгорбился, словно из него кости вытряхнули. — Времени нет лечиться. И что самое ужасное, Костя, так это то, что будь вы на моем месте — вы бы его давно уничтожили, или проявили решительность действия по отношению к нему. А я вот… не могу. Нет у меня этого самого, как его… — боевого активизма. Не могу. Не могу.
Он очень крепко пожал мне на прощанье руку и еще раз повторил:
— Не могу!
Мате Залка
ПАУКИ И ПЧЕЛЫ
Перед окопами, на проволочных заграждениях протянул свои сети пузатый паук. Под проволочными заграждениями лежали распухшие трупы; на них вместе с червями пировали разные насекомые, начиная с самой мелкой серой мушки и кончая большой, блестящей золотом, трупной мухой.
Паук смотрел на каждую муху, как на свою добычу; среди пауков в то время царила большая дружба. Над каждым трупом висела широко раскинутая паутина. Им не было надобности конкурировать друг с другом в погоне за мертвецами.
Пауки жили и жирели. Однако, в то же время их сети ширились да ширились. Добрососедские отношения между ними стали портиться.
Однажды случилось вот что. Над окопами с громким жужжанием пролетела пчелка. Она стремилась туда, где рядом с трупами росли медовые цветы. В то время, как пчелка подлетала к проволочным заграждениям, в паутину попалась маленькая серая мушка. Молодая паучиха, дежурившая тут же, мигом бросилась на жертву, но в тот момент, когда она схватила ее, пчела, яростно жужжа, совсем как сердитый аэроплан, со всего размаха бросилась на паутину и разорвала ее. Потерявшая равновесие паучиха увидела, что освободившаяся мушка, восторженно трепеща крылышками, улетела вместе с пчелой.
Все это происходило на глазах у гостившего неподалеку шершня.
Шершень галантно подлетел к упавшей паучихе, поднял ее, взял под крылышки и полетел назад к проволоке.
Когда пауки увели паучиху к себе, шершень показал пузану свое огромнейшее жало и предложил ему свои услуги.
— Кто этот летающий нахал? — обиженно спросил пузан.
— Разве вы не знаете? — спросил шершень. — Это украшение и гордость мушиной породы, из семьи рабочих. Это пчела.
— Какая от них польза? — спросил пузатый. — Я их никогда не ел.
— Напрасно. Да, я вам еще забыл сказать: пчелы презирают пауков. Они считают их разбойниками с большой дороги, угнетателями неорганизованных мух.
— В чем же заключается их организованность?
— Ох, и не спрашивайте. Это — сила. Мы, шершни, тоже ведь живем все-таки организованно. Мы живем бандами, военными группами, но по сравнению с пчелами наша организация прямо детская. Хоть они нам и близкие родственники, но должен признаться, что это очень опасные насекомые. Они живут вместе тысячами. Целый день работают, собирают мед… Вы, вероятно, не знаете, что такое мед? Сок, который можно вытянуть из тела мушки — жалкая жидкость по сравнению с ним. Ничтожество.
И шершень затянул восторженную песнь о меде, которую кончил так:
— Нет, вам это слишком трудно понять, господин паук. Мы, шершни, одно время, надо сказать, были господами над пчелами. Мы были, так сказать, их военщиной: за то, что мы их защищали, мы могли пользоваться медом, сколько угодно. Да, сколько угодно! Даже вспоминать не хочется, потому что, по правде сказать, мы чересчур пользовались этим правом, и пчелы в один прекрасный день выгнали нас.
— Проще говоря…
— Да, конечно, мы сейчас вроде эмигрантов.
Паук долго молчал и мигал своими тяжелыми веками. Видно было, что разговор произвел на него большое впечатление. Наконец он поправил у себя на пузе черный крест и, тяжело дыша, заговорил:
— Ну, посмотрим.
— Что вы под этим изволите разуметь? — спросил шершень.
— Там видно будет, дорогой друг. Могу только сказать, что в ближайшее время я вас приглашу на медовый пир.
— Вот хорошо бы было! — восторгался шершень. — Давно мечтаю.
— Вы думаете, что я не смогу добиться этого? Ошибаетесь. Мы живем в эпоху пауков. История вложила в наши руки судьбу всех насекомых. Эта война нас очень поддержала. Мы окрепли и развились, но надо помнить, что дело только сейчас развертывается.
— И-и-извиняюсь, — заговорил тоже гостивший у паука-пузана длинноногий ученый паук. — Вы, дорогой родственник, неправы. План этот я считаю неосуществимым. Вы немножко опоздали.
— Как это так, дорогой ученый родственник? — спросил пузатый.