Bonjour, Nicolas! (СИ)
— Одного легкомысленного художника.
— Какая увлекательная пьеса! Билет мне достанешь?
— Мадам Кора не позволяет нам этого делать, — она смущенно улыбнулась, — но это и к лучшему. Там слишком красивая главная героиня!
Она рассмеялась и, быстро поднявшись, схватила его за руку.
— И опаздывать мне нельзя.
— Как у вас строго, — проворчал Николай, устроил ее ладонь на сгибе своего локтя и нарочито степенно пошел между столиками.
Когда они вышли на улицу, он на мгновение зажмурился — так ярко светило солнце, а когда перевел взгляд на Клэр, замер — удивительным светом это бесстыжее солнце заблудилось меж прядей ее волос, скользило по белоснежной коже и отражалось лучами в глазах.
— Знаешь, как по-русски звучит Клэр? — зачем-то спросил он.
Она вопросительно посмотрела на Николя.
— Свет-ла-я, — по слогам произнес он.
Клэр попыталась повторить чужое слово, тщательно выговорив его вслед за ним по слогам. И рассмеялась, прекрасно услышав, что у нее оно прозвучало совсем по-другому.
— Ну вот. Как я уже говорил — две недели, и у тебя все получится, — вторил он ей.
— Две недели — это слишком долго! Но, может быть, пирожные помогут и с языком?
Сегодняшнюю роль Клэр сыграла легко. Горло совсем не болело. Кухарка Николя давала ей какой-то жуткий горький напиток, строго наблюдая за тем, чтобы она выпивала все до дна. Теперь, между своими номерами Клэр подгоняла время, торопясь поскорее оказаться за воротами Аквариума, где ее будет ждать Николя.
А он, между тем, под звуки выступавшего на сцене финального хора, в числе которого была и Клэр, ожидал ее в гримерной. Остальные актрисы, с которыми она делила эту крохотную комнатенку, предупреждены заранее, что входить не стоит. Еще бы! Богатый русский, не иначе князь какой-нибудь, крутил роман с Клэр дю Вириль, ничуть не стесняясь. И не опасаясь того, что мадам Коре это может не понравиться.
Он стоял перед ее зеркальцем и вглядывался в отражение разных женских мелочей, стоявших на узкой тумбочке под ним. Грим, щетки для волос, какие-то немыслимые побрякушки. Чуть улыбнулся и достал из кармана маленький медальон-камэ на голубой шелковой ленте. Невзрачная фамильная драгоценность. Может быть, она и не заметит. И устроил этот медальон на подушечке для украшений, когда, отворяясь, заскрипели петли двери.
— Ты? — радостно вскрикнула Клэр. — Я быстро.
Она засуетилась по гримерной, забежала за ширму, чтобы сменить платье.
— Кажется, я соскучилась, — выглянула она оттуда и снова спряталась за расписанной павлиньими перьями тканью.
Переодевшись, подошла к зеркалу, чтобы снять лишний грим, и заметила медальон. Чуть нахмурившись, некоторое время смотрела на него, не решаясь взять в руки, а потом перевела растерянный взгляд на Николя.
— Мелочь, безделушка, — сказал он беззаботно. — Конечно, не такая яркая, как все это, — он кивнул на разбросанные побрякушки, — но я хочу, чтобы она была у тебя.
Клэр несмело взяла медальон в руки, но, так и не решившись надеть его, завернула в носовой платок и убрала в ридикюль.
— Послушай, — негромко позвал он ее. — Сегодня ты сыграла на сцене невесту. Я прошу тебя в жизни не сыграть… быть моей женой.
Глава 8
23 декабря 1925 года, Лондон
В номере было темно и тихо. Запах нежилой, холодный. Странно, как это в гостиницах всегда пахнет, будто никто в них не живет. Николай прошел в спальную, в темноте разделся и лег в постель, ожидая, что жена уже видит десятый сон, и пытаясь устроиться на самом краю кровати. Но уже через несколько мгновений понял, что в кровати ее нет. Он приподнялся, включил бра над головой и осмотрелся. Веру он нашел сидящей в кресле напротив. Она куталась в плед и глядела прямо на него. Он спокойно встретил ее взгляд и коротко сказал:
— Не бойся. Я тебе не изменял, если ты думаешь об этом.
— Я не боюсь. Этого я не боюсь, — проговорила Вера.
— Ты ведь знаешь, что у нас не семья, верно?
— Ты так думаешь?
Николай потер уголки глаз — ужасно хотелось… спать? Нет, не спать… или спать так, чтобы проснуться пятнадцать лет назад в квартире на 17 линии на Васильевском острове и уже никуда не отпускать единственную женщину, с которой у него могла бы быть семья.
— Ужасно банально и пошло — я очень виноват перед тобой, Вера, — наконец, произнес он. — Не в том, что не люблю тебя. В том, что позволял тебе оставаться моей женой, но при этом сам считал тебя другом. Ведь это было так?
— Я и была твоим другом, оставаясь твоей женой. Неужели ты до сих пор считаешь, что семья — это только сердечные волнения? После всего, что ты видел. После всего, что ты пережил.
Она встала и пересела к мужу на кровать.
— Ты всегда можешь на меня положиться, Николай.
— Я знаю.
Он помнил ее удивительно уверенной в себе молодой особой, очень прямолинейной, но при этом никогда не переходившей черты, какой она была в пору ее учебы в университете, о которой было так много разговоров. Помнил ее в пятнадцатом, когда они стояли под венцом — серьезную, торжественную, влюбленную. Потом во время своих наездов в Петроград с фронта — кратких, почти слившихся в какой-то смутный неясный эпизод. Тогда он почти ничего не чувствовал к ней — времени и душевных сил не хватало. Важно было только одно — она ждет его. Только воспоминание о ее ожидании поддерживало его. Но тогда… именно тогда ее образ постепенно меркнул, оставляя другой, настоящий, живой образ женщины, которая не ждала и, наверное, не любила. И ради той, другой, единственной, раз за разом он возвращался. В последнюю встречу с Верой в семнадцатом, когда мир перевернулся с ног на голову, он смотрел в ее худое и уставшее лицо и вдруг понял — даже и она уже не ждала. В этом смерче невозможно было ни ждать, ни надеяться. Кажется, совсем не горевала о том озвученном его решении вступить в Добровольческую армию. Приняла это спокойно, почти равнодушно. В них обоих тогда не оставалось ничего, одна только пустота. В следующий раз они встретились уже в Париже. Зачем нужна была эта встреча, он не знал. Зачем она все еще пытается жить с ним, он не знал тоже. Но то, что не мог отогреть ее, и то, что она никогда не отогреет его, он знал точно. В этот вечер особенно остро.
— Я знаю, Вера. Но от этого только хуже, — он помолчал и, уставившись куда-то в черную бездну окна, прошептал: — Я слишком стар для любовных трагедий.
— Я тоже, — устало вздохнула Вера. — Может быть, поэтому мы до сих пор вместе. Потому что больше никому не нужны, кроме друг друга.
— Вера, я люблю другую.
Вздрогнула. Медленно подняла голову.
— Бедный мой… — прошептала Вера. — А она?
— Наверное. Она никогда не говорила, что не любит меня. Ни разу, за последние пятнадцать лет, — он усмехнулся. — Правда, за эти годы у нас было от силы пару недель. И ими мы воспользовались самым бездарным образом. Она давно замужем и вполне благополучна. Словом, я сентиментальный идиот.
Вера взяла его за руку, чуть сжала пальцы. И так сидела некоторое время, пытаясь разобраться в собственных мыслях. Она давно уж привыкла жить только тем, как будет лучше для него. Так как теперь будет лучше для него?
— Если хочешь, я уеду, — спокойным голосом сказала она. — Ты помнишь нашу Бов? Она теперь в Берлине и звала меня к себе. Только скажи, что тебе это нужно.
— Господи, Вера… Уезжай. Хоть к Бов, хоть на соседнюю улицу. У меня сейчас совсем не будет времени решать что-то. Экспедиция… Уже летом я пропаду в Каире. Надолго.
Он чуть привлек к себе жену и коснулся губами виска. А после тихо добавил:
— Да, мне это нужно. Ведь ты всегда знала, что однажды я скажу это.
Она решительно поднялась и прошла к своему краю кровати.
— Давай спать. Поздно уже.
— Поздно, — согласился он и откинулся на подушку. — Спокойной ночи, Вера.
Вера промолчала в ответ. Беззвучно плакала, чему научилась много лет назад. Еще в России, когда старой жизни уже не было, а новой быть не могло. Вот тогда она научилась плакать так, чтобы никто и никогда не слышал. И только подушку приходилось просушивать с утра. Но и этого он не увидит. У него завтра утренняя лекция, она точно знала. Как точно знала и то, что пока он не уйдет, она будет делать вид, что спит. Но ко времени его возвращения ее уже здесь не будет.