Бурсак в седле

— Не надо, господин атаман, — студент поморщился — тогда он обозлится.
— В таком разе скажи китайцу, чтобы он не дурил, не заворачивал нас. Иначе мы с вами завернем этому узкоглазому голову на пупок. Будет тогда из-под микиток кукарекать.
Толмач перевел, китаец в ответ вновь пролаял что-то непотребное.
— Чего он?
— Говорит, что в ельнике его прикрывают два пулемета и взвод солдат.
— Пхе! — отмахнулся атаман. — Невидаль какая: сейчас от его пулеметов одни заклепки останутся. Переведи!
Студент начал послушно переводить. Потом споткнулся и замолчал.
— Ты чего? — спросил Калмыков и едко сощурился. — Кишка тонка?
— Тонка, — признался студент. — Это противоречит всем дипломатическим нормам.
— Плевать я хотел на разные китайские нормы! — раздраженно выкрикнул атаман.
Ветки старой ели тем временем зашевелились, и из-под них вылез еще один китаец, судя по виду, — офицер.
Во, вот с ним мы будем говорить, — обрадовался Калмыков, — а то с чуркой какой-то препираемся!… Чурка ничего решить не может.
Толмач быстро переговорил с офицером и наклонился к атаману:
— Сам он не имеет права дать нам добро на проход в Китай, ему надо запросить своего начальника в Фугдине.
— Пусть запрашивает, — милостливо разрешил Калмыков, — мы подождем.
Китайский офицер исчез, пограничник с примкнутой к ноге винтовкой остался стоять около огромной ели.
Мороз давил, снег недобро потрескивал, скрипел. Было тихо. Солнце от мороза покраснело, сделалось холодным и чужим.
«Нерусское солнце!» — отметил про себя Калмыков.
— Спроси у этого солдата, когда вернется офицер?
Студент послушно залопотал по-китайски, для убедительности пару раз взмахнул рукой; часовой ответил сдержанно, коротко, без эмоций. Дерево, а не человек.
— Говорит, что он не знает.
— По-моему, этот узкоглазый сказал что-то другое.
Толмач смутился.
— Вы правы, Иван Павлович, часовой сказал, что не наше это дело — спрашивать, когда вернется начальник. Наше дело — ждать.
— А узкоглазый не боится, что я ему срублю голову, как кочан капусты?
— Похоже, не боится.
Калмыков похмыкал, окутался паром, будто усталый локомотив.
— Осмелел ходя. А еще десять минут назад дрожал, как осиновый лист.
Офицер вернулся через четверть часа, бесстрастный, с каменным лицом и ничего не выражавшими, словно бы вымерзшими глазами.
— Ну? — не выдержал Калмыков, привстал на стременах.
— Вам разрешено проследовать в Фугдин, — сказал китайский офицер, — там будет оказано внимание. Встреча вам, думаю, понравится.
— Понравится, говоришь? — Калмыков подбил пальцем заиндевелые усы и подмигнул толмачу. — Это хорошо.
— Чтобы вы не заблудились, с вами поедет китайский проводник, — сказал офицер.
Калмыков поджал сухие белые губы — прихватил мороз, — потом вздохнул и поклонился китайцу:
— Передавайте вашему командованию нашу большую благодарность.
***
В Фугдин въезжали парадным строем, посотенно. Все сотни были неполными — потрепал Гавриил Шевченко боевые порядки атамана здорово.
В китайском Фугдине было тепло — здесь уже ощущалось дыхание весны, хотя время было еще не весеннее — конец февраля.
— Хлопцы, песню! — привычно скомандовал атаман, но команда его словно повисла в воздухе — усталые люди были подавлены.
Жители городка едва ли не все вывалили на тротуары, разглядывали казаков. Среди любопытствующих Калмыков заметил несколько русских лиц.
«И здесь — наши, — подумал он облегченно, — живут, хлеб жуют… А наши нашим пропасть не дадут».
На углу одной из улиц расположился небольшой местный рынок. Торговали живыми курами, рыбой, свежей зеленью, срезанной в парниках, а один старик в широкополой, похожей на большое хлебное блюдо шляпе торговал фазанами, заточенными в деревянные клетки. Фазанов было четыре — по паре в каждой клетке; крылья у птиц, чтобы не улетели, были перевязаны пеньковыми бечевками.
Облака раздвинулись, выглянуло яркое горячее солнце — настоящее, весеннее.
— Братцы, ну давайте споем, покажем местному люду, как умеют петь русские казаки, — повернувшись к строю, следовавшему за ним, попросил Калмыков.
 
На этот раз сработало. Кто-то в задних рядах первой сотни затянул казачью песню, певца поддержали, и вскоре над конным строем слаженно, сливаясь в одно целое, зазвучали печальные мужские голоса. Что-что, а печаль из душ казацких, прибывших на чужбину, изъять было нельзя.
Калмыков понял это и с досадой потряс головой. Какова будет доля его подопечных, как сложится их жизнь в Китае, когда они смогут повидать своих родных, — было неведомо.
На центральной площадке городка казаков встречал высокий, с породистым лицом китайский военный. Атаман бросил взгляд на его знаки отличия и определил — полковник. В китайской армии это высокий чин. Калмыков спешился и, приложив руку к папахе, представился. Китайский военный, чуть растягивая слова, ответил. Это действительно был полковник, Калмыков не ошибся. Полковник Ли Мен Гэн командовал здешним гарнизоном.
Отрекомендовавшись, полковник улыбнулся, обнажив крупные, способные перекусить лошадиную кость зубы. Калмыков невольно поежился.
После короткой беседы полковник предупредил атамана, что оружие придется сдать.
Атаман не питал особых иллюзий насчет того, что оружие им оставят, хотя в глубине души теплилась слабая надежда, что все-таки оставят. Ведь казак без шашки и карабина — не казак, а командир без маузера — не командир.
— Где нам надлежит сдать оружие, господин полковник? — спросил Калмыков спокойно.
— На окраине города. Там находятся наши склады.
По лицу атамана проползла короткая нервная тень, но самообладания он не потерял, перевел взгляд на офицера, сопровождавшего полковника, и молвил тихо, дрогнувшим голосом:
— Что ж, на окраине города, так на окраине…
Ли Мен Гэн, понимая, в каком состоянии находится атаман, добавил утешающе:
— После этого мы отведем ваших людей в теплые казармы и накормим сытным обедом.
Казаков разместили в свободных солдатских казармах, с ними поселились и младшие офицеры; старшим офицерам предоставили места в низеньком, похожем на конюшню отеле, увенчанном плоской крышей.
Над крышей, будто памятник, возвышалась высокая тяжелая труба.
Из трубы валил плотный сизый дым.
— Топят, черти, стараются, — не замедлил отметить это Калмыков, — дрова подкидывают сухие.
— Да, сухие, — поспешно подтвердил студент-толмач, он с нынешнего дня состоял при атамане вместо Грини Куренева. — Печи у китайцев слабые. Сырые дрова они просто не в состоянии переработать.
Номер, который выделили атаману, был лучшим в гостинице, с выходом окон сразу на две улицы, с вполне добротной мебелью и большими фарфоровыми вазами, стоявшими на полу. Толмачу выделили коморку под лестницей, шедшей на чердак, — жилище неказистое, но студент и этим был доволен.
Вечером к атаману пришел полковник Ли Мен Гэн, вежливый, надушенный парижским парфюмом, — Калмыков был готов голову отдать на отсечение, что это парижский парфюм, — при орденах. Следом за полковником тоненькая служанка в шелковом халате вкатила бамбуковый столик на маленьких, звонко погромыхивавших колесиках. На столике высилась пузатая зеленая бутылка с очищенной гаоляновой водкой; в плоских фарфоровых тарелочках находились закуски, невесть из чего приготовленные, горкой высились хрупкие, словно бы светившиеся пиалушки.
— Как говорят у вас — поедим, чего бог послал, — сказал Ли Мен Гэн. Фраза получилась смешной — с русским языком у полковника были трудности.
Калмыков в ответ согласно кивнул.
Служанка проворно расставила еду на столе. В окно вливался будоражащий кровянистый свет уличного фонаря, рождая в душе недобрые ощущения.
— Я вынужден буду, господин генерал, приставить к вашему номеру почетный караул, — сказал Ли Мен Гэн, раскуривая душистую китайскую сигаретку, скрученную из очень слабого табака.