Бурсак в седле
Через час группа товарища Антона покинула лагерь.
Максим Крединцер шагал в группе первым, обходил хламные, забитые таежным мусором места, где можно было поломать ноги, легко перешагивал через ручей, опираясь на длинную суковатую палку, словно цирковой прыгун на шест, на ходу прислушивался к пению птиц, к шорохам зверей, хрюканью кабана, раздававшемуся совсем рядом. Иногда деревья поднимались очень высоко, разгораживали небо и тогда делалось совсем сумеречно, хоть керосиновый фонарь зажигай. Крединцер сбрасывал ход шел тихо, аккуратно, берег ноги людей, двигавшихся следом.
Темные места в тайге всегда таили что-нибудь недоброе, обязательно преподносили сюрпризы: то змея вдруг выруливала из-за плоской волосатой кочки, то из темноты прорезались два жарких злых огня — возникал волк; впрочем, понимая, что против человека все в этой тайге бессильно, волк немедленно исчезал, то вдруг впереди мелькала грузная фигура хозяина тайги — медведя — и тогда Максим совал руку в карман рабочей куртки, где у него находился револьвер.
Уже несколько месяцев прошло с той поры, как он с Сидором Юрченко и Исачкиным покинул Новоивановку и отправился на восток, к партизанам. Часть пути они проделали пешком. Сберегая дорогую обувь, шли босиком; часть проехали на грузовом поезде. Но двигаться по железной дороге было опасно, могли загрести патрули. Поэтому перед большими станциями спрыгивали с поездов и углублялись в тайгу. Две недели, без полутора дней, им понадобилось на то, чтобы добраться до батьки Шевченко.
И добрались. Поставили перед собой цель — добраться и достигли ее. Батька встретил их сердечно, Крединцер передал Гавриилу Матвеевичу записку от однополчанина-благовещенца. И Шевченко, прочитав ее, покивал приветливо; письмо было ему приятно. Да и вообще весточку от однополчанина всегда бывает приятно получать. Аккуратно сложив записку и сунув ее в нагрудный карман, Шевченко решительно махнул рукой:
— Становитесь в строй, ребята!
Так Крединцер, Исачкин и Юрченко стали бойцами партизанской бригады. В крупных боях, правда, бывать еще не приходилось, но в мелких стычках уже участвовали. И не раз.
Юрченко уже дважды предлагал Максиму сменить его и пойти первым, но Максим упрямо от него отмахивался — погоди, мол, я еще не устал, и упрямо врубался в заросли, крушил их, продвигался вперед;…
На перевале Крединцер неожиданно повесил голову: вспоминалась Новоивановка, уютная их деревня, вольно расположившаяся около говорливой Джалунки — чистой говорливой речки, защищенной от ветров сопками и тайгой, любимая девушка — полька Вися — легконогая, стройная, голосистая, глазастая; путая польские и русские слова (как и сам Крединцер путал украинские, белорусские и русские слова, иногда они у него склеивались в один комок), обещала Максиму «почекать з вуйны» — подождать с войны, и Максим Висе верил: Вися дождется его.
Тем временем Максим толкнул Юрченко:
— Слышь, Максим, а насчет Новоивановки ты был неправ.
Крединцер устало приподнялся на мятой траве:
— Почему?
— Вначале деды называли нашу деревню Джалункой — по имени речки, а потом, где-то году в девятьсот седьмом приехал какой-то земский пуп — то ли староста, то ли председатель, то ли еще кто-то — пуп, в общем, собрал он мужиков на сход и заявил им: «Вы это… вы с названием деревни определитесь. Джалункой она называться не может». «Это почему же?» — спросили мужики. «Да я так решил, — сказал пуп. — Понятно? И перерешать мое решение никто не имеет права». — «И как же вы, ваше высокоблагородие, предлагаете называть?» — «Да назовите в мою честь по моему имени, и то лучше будет». — «А как вас зовут?» Оказывается, у пупа было хорошее русское имя — Иван, и деревню в его честь назвали Ивановкой. А потом выяснилось, что под Благовещенском уже строится деревня Ивановка, поэтому к названию добавили приставку «Ново», и мы стали Новоивановкой.
Крединцер задумчиво почесал затылок:
— Век живи — век учись!
— Вумный, — насмешливо протянул Юрченко. — Как вутка. Так моя бабуня говорила.
Антон, расположившийся под развесистым кустом лимонника, пружинисто вскочил на ноги, скомандовал:
— Подъем!
Первым на этот раз двинулся Исачкин. Молодой, жилистый, с длинной худой шеей и тяжелыми сильными руками, — руками этими он один раз умудрился задавить волка, — Исачкин легко проламывался сквозь дебри. А волк тот пришел из тайги — пуща-то подступала к самим огородам, и если бы не усилия мужиков, проглотила бы и огороды, — и запрыгнул на крышу хлева.
Дранка на крыше оказалась слабенькой; голодный, соскучившийся по еде волк легко расковырял ее и спрыгнул вниз, в нагретое коровами и двумя телятами тепло.
Коровы завыли дурным голосом и, защищая телят, пару раз отбросили волка рогами в сторону, но серый — молодой, сильный, — не успокаивался, продолжал нападать.
Первый раз рев буренки услышал младший Исачкин, в кальсонах вымахнул во двор, вломился в хлев и столкнулся с волком.
Серый знал, что отступать ему некуда, и кинулся на человека. Но и Исачкин не оробел: перехватил семидесятикилограммового волка на лету и сцепил руки на его шее, придавил зверя к земле, ткнул мордой в пол.
Ничего волк не смог сделать с парнем — подергался, похрипел немного, вывалил из пасти язык и расстался с жизнью. Вся Новоивановка потом удивлялась, как же это Исачкину удалось завалить такого здорового, сильного волка; Исачкин тоже удивлялся, разводил руки в стороны — он и сам не понимал этого.
Так что на вид Исачкин хоть и невелик был — не богатырь, словом, — но силу в мышцах, да в костях имел, — по тайге он шел не хуже Максима Крединцера, очень сноровисто и быстро.
Двое суток отводилось группе прикрытия на переход в Хабаровск (основная группа ушла раньше) и в это время надо было уложиться.
Пока Калмыков находился в городе, пока не встал во главе войска и не отправился в тайгу жечь ни в чем не повинные деревни, его надо было опередить, всадить в лоб свинцовую лепешку…
Тайга пахла прелью, свежими грибами, крапивой, рыбой, лимонником, муравьиной кислиной, еще чем-то острым, выдавливавшим из ноздрей сырость. Группа двигалась, не сбавляя темпа, люди словно бы не по земле перемещались, а над землей, по воздуху, легко преодолевали препятствия, завалы и буреломы; изумленная таежная живность провожала ходоков непонимающими взорами, стараясь понять: как же это неуклюжие люди перемещаются над землей, каким образом, что ими управляет?
***В Хабаровск группа пришла на три с половиной часа раньше намеченного времени. Пришедших разместили в небольшой, пропахшей мазутом каморке, — бывшей раздевалке передвижной паровозоремонтной бригады; тесно было, конечно, но в тесноте — не в обиде.
В каморку заглянул широкоплечий приземистый путеец в старой, нахлобученной на самый нос старой железнодорожной фуражке; увидев Крединцера, путеец подмигнул ему. Максим на мгновение растерялся — разве он с этим человеком знаком? — не сразу узнал в путейце товарища Антона.
Антон в сопровождении местного умельца отправлялся в город на разведку, чтобы поточнее узнать, где сейчас находится Калмыков.
Атаман менял места своего пребывания часто, словно бы чувствовал, что его пытаются подцепить на мушку и продырявить свинцом, причем старался не переезжать с место на место прилюдно, со всем скарбом, в сопровождении большого количества охраны, а делал это незаметно: снимал несколько квартир, и в какой именно квартире он будет ночевать, знали только сам Калмыков, да его верный ординарец, больше никто.
Даже начальник штаба, и тот не знал. Но имелись кое-какие верные приметы, способные указать, где расположится атаман. По тому, в какой дом доставят свежие продукты, а перед этим пришлют пару сноровистых баб-уборщиц, чтобы добела выскоблить помещения, можно было угадать, куда на ночевку явится Калмыков.
Вернулся Антон через два часа, упал на лавку почти бездыханный, стянул с головы форменную фуражку, обмахнул ею горячее лицо.