Бурсак в седле
— Сопротивление становится назойливым.
Тот согласно качнул головой:
— Я тоже так считаю.
— Что предпринять, чтобы этого больше не было?
— Сжечь деревню.
— Сжечь?
— Да. Дотла. Тогда по тайге пойдет слух, и мужики деревенские сами перестанут пускать к себе партизан. Свои-то дома дороже товарищей, пропахших дымом костров…
— Верно, — согласился с Эповым полковник. — Так и поступим.
Через несколько минут избы заполыхали, люди пытались прорваться к родным дворам, вытащить что-нибудь из помещений, но казаки выстрелами отгоняли их от горевших хат.
Когда стало ясно, что ни одного дома уже не спасти, колонна карателей двинулась дальше.
Полковник Бирюков вместе с Эповым расположился в середине колонны — калмыковские командиры боялись, как бы кто из лесных леших не пальнул в них с макушек высокого кедра, не всадил пулю в глаз… Двигаться в середине колонны было надежнее.
***Хотя Калмыков и начал в последнее время избегать общения с журналистами и делал это довольно старательно, даже умело, избежать контактов все же не удалось — журналисты сами пришли к атаману. Целой толпой.
Калмыков хотел было отправить их назад и для острастки высечь плетками — казаки сделали бы это с большим удовольствием, стоило им только намекнуть, но потом понял, что вряд ли это поможет, и уж во всяком случае популярности его имени не добавит, и, недовольно подергав усами, распустил рот в улыбке.
— Милости прошу, дорогие господа, — атаман гостеприимно повел рукой, — чего желаете от бедного труженика войны?
— Всего несколько вопросов, господин Калмыков, — бойко пролопотал хабаровский репортер по фамилии Чернов, с которым атаману уже приходилось сталкиваться. Не любил он этого Чернова.
— Отвечу на любой вопрос, — бодро заявил атаман, — если, конечно, смогу. — Усадив журналистов во дворе на две длинные скамейки, сам сел на стул посередине, оперся ладонями о колени. — Задавайте ваши вопросы.
— Когда ожидается отправка вашей дивизии на Уральский фронт?
«Опять двадцать пять», — мелькнуло в голове атамана.
— Вопрос не ко мне, — проговорил он спокойно. — Совсем недавно я отвечал на такой же вопрос во Владивостоке. Решение теперь зависит не от Хабаровска, не от моего штаба, а от Омска. Когда они решат, тогда и отправимся.
Вопрос этот был ему очень неприятен, но Калмыков и вида не подал, что это его покоробило, а про себя подумал, что надо бы дать команду Михайлову: пусть этого дурака-репортера опечатают где-нибудь в темном углу кирпичом, чтобы он больше подобных вопросов не задавал — забыл чтобы даже, как вообще задают. Похоже, репортеришка этот мечтает о кирпиче… Надо будет его мечту удовлетворить… Или как там правильно будет? Исполнить.
— А в чем, собственно, задержка? — Чернов от нетерпения даже одной ногой задергал.
— Я же адресовал вас к Омску, — спокойно ответил атаман, — все планы наступлений и отступлений разрабатываются там. Спросите у них… Придет приказ отправляться на фронт — отправимся тут же. Войска готовы.
Отвечал на вопрос атаман, а сам думал: «Надо будет обязательно эту “пресс-конференцию” подключить Михайлову… Чем быстрее — тем лучше».
Тут он недовольно поморщился: забыл, что сам отправил Михайлова в тайгу наводить порядок вместе с полковником Бирюковым. Раньше чем через три дня Михайлов вряд ли вернется. Может, поручить это деликатное дело Грине Куреневу? Надо будет подумать.
Помяв Калмыкова минут двадцать, потискав, потеребив его вопросами, журналисты покинули атаманский двор. Калмыков вызвал Савицкого:
— Дай команду своим писарчукам, пусть перепишут всех, кто тут был и бумажку — мне на стол.
— Уже сделано, Иван Павлович, — доложил Савицкий.
***Через два дня репортера Чернова нашли мертвым на окраине Хабаровска в заброшенной, пропахшей мышами хате, в которой давно уже никто не жил. На шее репортера была туго затянута проволока. Кто убил крикливого журналиста и за что — неведомо.
Газеты постарались этот факт замолчать, только городские ведомости дали крохотную заметку о трагическом событии.
Калмыков эту заметку прочитал, качнул головой понимающе и швырнул газету в угол, к печке — Гриня использует ее на растопку.
***Экспедиция Бирюкова вернулась из тайги с победой, привела двадцать пленных партизан, которых атаман после допроса приказал заколоть штыками — патроны он жалел, боезапас требовался для других целей, — и зарыть в тайге. У Бирюкова спросил, недовольно сведя глаза в одну точку:
— Шевченко так и не попался?
— Даже следов не обнаружили, Иван Павлович. В последний раз его видели в тайге полторы недели назад. Вы поговорите с пленными, они вам все расскажут. Я их специально привел.
— Пленных я приказал уничтожить, — сухо ответил Калмыков.
— Напрасно, Иван Павлович, — Бирюков сожалеющее качнул головой, — мы бы это в тайге сделали, меньше бы хлопот было…
— А их и тут не было.
— Ладно, что сделано, то сделано, — не заметив, как недовольно перекосилось лицо атамана, Бирюков махнул рукой. — Про Шевченко сказывают, что он ушел в Благовещенск, там сейчас пребывает…
— Чего он потерял в Благовещенске?
— А бог его знает. Может, там партизанская сходка, может, переговоры.
— Какие могут быть у бандитов переговоры? — Калмыков повысил голос.
— Надо будет связаться с Гамовым, пусть он это бандитское сборище прихлопнет, а Шевченко изловит живым… И пришлет его сюда по железной дороге в клетке.
— Как Степана Разина? — Бирюков понимающе улыбнулся.
— Степана Разина везли в нормальной клетке, а Шевченко надо привезти в собачьей.
Через полчаса телефонное сообщение об «опасном бандите» Шевченко ушло к амурскому атаману Гамову.
— Недолго будет бегать таракан, — сказал Калмыков, хлопнул ладонью о ладонь, — обязательно попадет в ловушку. И тогда… — он ухмыльнулся и злорадно раскатал одну ладонь о другую, показал наглядно, что тогда будет с бывшим вахмистром.
Запоздало подумал о том, что надо бы дать войсковой канцелярии распоряжение о том, чтобы усатого деятеля этого вычеркнули из списков Уссурийского казачьего войска. Такие казаки войску не нужны.
***Гамову тоже не удалось добраться до Шевченко — контрразведка донесла ему, что ярый враг Калмыкова ночевал в нескольких деревнях, примыкавших к Благовещенску, но в Благовещенск не заглянул — побоялся, а потом исчез.
Куда направился — никто не знает. Скорее всего — в родимые края, в Приморье, а вот там бывшего вахмистра ищи-свищи, как ветра в поле, чувствует он себя там, словно рыба в воде.
Гамов отстучал Калмыкову телеграмму, короткую, как удар бича по коровьей спине: «Шевченко Благовещенске нет».
***Против Калмыкова тем временем выступили собственные офицеры — семьдесят человек. Им не нравилась, «страусиная политика атамана», как выразился один из хабаровских журналистов, занявший место ушедшего в мир иной Чернова: офицеры хотели отправиться на фронт как можно быстрее, дать бой красноармейцам, а Калмыков противился этому, говорил, что, прежде чем ехать на Урал, надо «обмундироваться как следует и рубли от Омского правительства получить»…
— Страус он, наш атаман, — горячились молодые офицеры, — истинный страус! Голову в теплый песок засунет, задницу в небо, будто скорострельный «эрликон» выставил и затих. Волынщик! Трус!
Ночью одиннадцатого мая офицеры, выпив китайской «ханки», пришли к Эпову и потребовали:
— Немедленно отправьте нас на Уральский фронт. Мы не хотим праздновать труса в тылу!
Эпов растерялся:
— Как же я вас отправлю, ребятушки, на чем?
— На чем угодно, есаул! Хоть пешком. Нам стыдно бить баклуши в Хабаровске. Где Калмыков?
— Калмыков в отъезде. На границе с Китаем находится, пробует изловить Шевченко…
Офицеры зашумели.
— Дался ему этот Шевченко. Давно бы мог с ним помириться — и тогда не было б у нас партизан в тылу.