Бурсак в седле
Хорошо было в Никольске-Уссурийском.
В пятницу и субботу супруги обязательно ходили в храм, брали с собой кулек, закутанный в одеяло — дочку Маню, — в церкви находились до тех пор, пока Манька не начинала хныкать, как только она начинала капризничать, отправлялись домой.
Помазков постепенно привык к тому, что его никто не трогали. Пока ни разу, ни один патруль не задержал его, только завистливо поглядывали мужики на его награды, побрякивавшие на груди, и отпускали: авторитет у георгиевского кавалера был высок, — вот Евгений Иванович и перестал опасаться, что его забреют в калмыковскую рать, осмелел.
Вместе с Катей он появлялся на китайском базаре — тут и цены были пониже, и товар посвежее, а по части разных поделок китайцы были половчее русских — из дерева и бамбука могли сгородить что угодно, согнуть любое колесо, сплести любое фигурное лукошко либо стул для праздного сидения.
Помазкову нравилось умение китайцев, он к этим людям относился с симпатией.
Иногда отправлялись прогуляться на Николаевскую улицу. Там располагалось Коммерческое собрание, имелся роскошный сад, работал театр, в котором выступали акробаты и клоуны. Уютная была улица.
Впрочем, скоро на улице поселился какой-то воинский штаб; утром под оркестр начали маршировать юные солдатики и Помазковы перестали туда ходить. Хоть и не боялся вроде бы Помазков никого, а простейшее опасение иногда возникало в нем: а как бы чего не вышло! Арестуют солдатики георгиевского кавалера и отволокут к себе в казарму.
В мае Никольск-Уссурийский расцвел — не было ни одного палисадника, ни одного огорода, где не видно было бы белое и розовое кипение — земля была словно снегом обсыпана, а потом сверху обрызгана сукровицей… Цвела даже черемуха, которая покрывается белой кипенью едва ли не позже всех; на этот раз и черемуха не выдержала, зацвела раньше. Цвели, ослепляя белым цветом, яблони и сливы, розовели японская сакура и войлочная вишня. Красиво было в городе.
В тот вечер они вдвоем пошли на Унтербергеровскую улицу, к заболевшему церковному старосте Якову Яковлевичу — повелел туда сходить батюшка-настоятель, забрать у старосты кое-что после пасхальных служб.
Город благоухал. Больших зданий в Никольске не было — в основном одноэтажные деревянные дома, типичные для Сибири, для небогатого, но и не бедного здешнего люда. Встречались на прямых городских улицах, по линейке вычерченных князем Кропоткиным, офицером строительного I отдела из штаба военного губернатора, и массивные каменные хоромы.
Возведены они были здешними вольнолюбивыми купцами и губернской властью — универмаг Кунста и Альберса, артиллерийские казармы, магазин Зынчандуна, примыкавший к русскому базару, почтовая контора, здания Народного дома и китайского театра и так далее, но этих зданий было немного.
Церковный староста лежал в постели — кровать у него была новенькая, с панцирной сеткой. Он, постанывая, держался обеими руками за голову. На табуретке, приставленной к кровати, в стеклянном жбане розовел морс, сваренный из ягод лимонника. Сами ягоды, будто выжатые клопы, белесой грудкой лежали на дне жбана.
— Чего случилось, батюшка? — спросил Помазков у старосты, хотя тот не был батюшкой, но Помазков хотел ему польстить.
— Да на рыбалке пронесло… Сеть утопили, — ответил староста и аккуратно, словно бы боясь прикасаться пальцами к коже, погладил себя по лбу. — Рвет вот тут, горит. Спасу нет, как рвет и горит, — староста жалобно сморщился, — не было бы антонова огня…
— Голова не подвержена антонову огню, — успокоил его Помазков знающим тоном, — с ногами-руками может что-нибудь случиться, с головой — никогда.
— О-о-о, — зашелся в стоне церковный староста.
Находиться рядом с ним было невыносимо, Помазков почувствовал, что у него тоже начала болеть голова.
Когда они с Катей вышли на улицу, был уже вечер, на западе вдоль горизонта улеглась чистая помидорно-розовая полоса — признак того, что завтра будет ветреная погода и вообще в небесной канцелярии произойдет смена дежурств — один архангел сменит на посту дежурного другого. Помазков потянулся, зевнул и, подхватив на руки Маню, сказал жене:
— Спать охота — страсть!
— И я хочу спать, — призналась Катя, — что-то в природе не то делается, люди ходят сонные, как мухи.
Но не все люди ходили сонные.
Помазковы чинно двигались по деревянному, крепко сколоченному из не преющих лиственных досок тротуару. Неожиданно рядом в ними остановилась пролетка, в которой сидел офицер в казачьей форме с погонами калмыковского отряда и нашивкой на рукаве, украшенной крупной буквой «К», с ним два солдата с винтовками.
— Взять орла! — коротко взмахнув рукой, в которой была зажата перчатка, приказал офицер.
Солдаты проворно вымахнули из пролетки, встали вряд с Помазковым.
— Пройдемте!
— Да как вы смеете? — возмутился Помазков. — Я — георгиевский кавалер!
— Смеем, — благодушно отозвался из пролетки офицер, — вы мобилизованы! И хорошо, если без суда обойдется. Будет хуже, если попадете под военно-полевой суд — могут припечатать расстрел за уклонение от мобилизации в военное время.
Плечи у Помазкова опустились сами по себе, он не ожидал такого поворота событий, — покрутил беспомощно головой и передал Маню жене.
Жена заревела в голос:
— Не реви, дура! — офицер звонко хлопнул перчаткой по колену, туго обтянутому тонкой шерстяной тканью. — Лучше помолись за своего мужика, чтобы все обошлось.
Помазкова сунули в пролетку и увезли под охраной двух винтовок — убежать было невозможно, пулю в спину получать не хотелось. Помазков сгорбился и постарел в несколько минут. Оглянулся на жену беспомощно, поднял руку, словно бы хотел предупредить ее о чем-то, но пролетка, влекомая сильной задастой лошадью, взяла с места вскачь, под колесами загрохотала щебенка и пролетки не стало. Вместе с нею не стало и георгиевского кавалера Помазкова.
Боевая колонна полковника Бирюкова двигалась по лесу долго, но никто на нее не нападал, лишь вороны перелетали с дерева на дерево, с ветки на ветку, сопровождали колонну, переговаривались между собой.
На огромной, обнесенной вековыми кедрами поляне объявили привал — надо было накормить коней, перекусить самим, справить нужду… Старые опытные казаки могли мочиться прямо в седле, не проливая ни капли на шаровары, а молодые терялись: ничего у них не получалось, в седлах они после этого красовались, как правило, с мокрыми штанами.
Михайлов с трудом сполз с седла на землю, застыл на несколько секунд с раскоряченными натертыми ногами.
Юлинек, увидев шефа в такой позе, невольно захихикал.
— Ну и ну, — отсмеявшись, он что-то выплюнул изо рта на траву, поморщился болезненно.
— Что-то случилось? — спросил Михайлов вялым голосом.
— Кровь. Сидя в седле, прикусил себе язык.
— Бывает. Это пройдет, — успокоил его Михайлов.
— Хочу домой, — неожиданно капризно заявил Юлинек. — Надоела мне война… Хочу домой.
— А где твой дом?
— В Праге, — на глазах палача, в уголках, заблестела влага. Михайлов подивился такой острой чувствительности своего подопечного, отвел взгляд в сторону — неприятно было видеть слезы чеха.
Покряхтев немного, Михайлов сбил себе дыхание и с трудом опустился на траву. Вытянул ноги. Когда мимо пробегал Чебученко, остановил его.
— Слушай, Чебученко, прикажи своим людям, чтобы они покормили лошадей.
Увидев Михайлова, Чебученко немного оробел — знал, хорошо знал, чем занимается тот и его люди, и, хотя юридического отдела уже не существовало, Чебученко опасался Михайлова. Отдел не существует, но служба осталась, без нее Калмыков никуда.
— Сейчас, сейчас, — Чебученко заторопился, задергался, — сейчас будет сделано, — и, увязая в траве, мягко, почти беззвучно покатился к своей сотне.
— Эй, Чебученко! — выкрикнул ему вдогонку Михайлов. И хотя он совсем не рассчитывал, что Чебученко его услышит, хорунжий оклик услышал, остановился:
— Ну!
— Отстегни у моего Воронка от седла продуктовую сумку, принеси ее сюда.