Бурсак в седле
— А мне можно с вами, Иван Павлович?
— Нет!
— Почему, Иван Павлович?
— Мне положен ординарец-офицер. У тебя нет офицерского чина.
— Так сделайте меня офицером, Иван Павлович… Вы же генерал, вы все можете…
— Ошибаешься, Григорий, — произнес атаман суровым голосом. — Например, есть такие люди, которых надо бы расстрелять, а я их не могу даже пальцем по носу щелкнуть.
— Кто же это такие будут? — Куренев, подражая атаману, прищурил глаз.
— Много будешь знать — скоро состаришься.
Вообще-то Куренев был прав — офицера ему можно было присвоить. Все дело в том, что в пехоте еще при царе было принято решение присваивать в военную пору без всяких юнкерских училищ звание прапорщика, а в казачьих частях звание подхорунжего. Так что Гриня вполне мог быть подхорунжим.
В комнату, осторожно отодвинув в сторону занавеску, заглянул мужичок с куделькой из трех волосинок, прилепившихся ко лбу — бывший семинарист Гриня Плешивый. Калмыков недовольно покосился на Куренева и поцокал языком:
— Ты чего, Гриня, до сих пор кормишь этих двух дармоедов генеральскими обедами?
Куренев потупил взор.
— Кормлю, Иван Павлович. Вы же велели…
— Я велел накормить один раз и не больше. А так, я чувствую, скоро они мои мундиры будут носить.
— Ну что вы, что вы, Иван Павлович!
— Гони их отсюда, пока я казачий наряд не вызвал!
Лысый Гриня немедленно скрылся — пребывать на глазах у бывшего напарника по семинарской бурсе было опасно… Калмыков был не в духе. И причины на это имелись. Во-первых, неведомо, как отнесется к заявлению об отправке отряда на фронт Григорий Михайлович Семенов; во-вторых, дадут ли ему японцы боеприпасы и оружие?
В последнее время узкоглазые урезали свои поставки. Тратить же свои кровные, — а денег у Маленького Ваньки было немало, а том числе и японских, — ему не хотелось: атаман был прижимист, унаследовал это качество от отца. В-третьих, заявление он сделал потому, что у него выхода не было — он обязательно должен сделать это заявление, чтобы поддержать свой авторитет перед крикунами-казаками, но это вовсе не означало, что ему хочется побыстрее оказаться на фронте…
Скорее, совсем не хочется. Жизнь в городе Хабаровске Маленького Ваньку устраивала.
***Гриня Куренев, имея доброе сердце, жалел несчастных миссионеров, забравшихся на Дальний Восток аж вон откуда, с самых кавказских хребтов, где когда-то сам Иван Павлович сиживал, поплевывая вниз, в ущелья, на проходившие там караваны. Он проводил гостей до конца улицы, там посоветовал:
— Двигайтесь-ка на вокзал, там всегда переночевать можно. Замерзнуть не дадут и кипяток есть. А завтра — на поезд и во Владивосток!
Плешивый поежился, загнал один рукав в другой, чтобы теплее было, посетовал:
— Мог бы Иван Павлович с нами и поласковее обойтись.
Куренев стал защищать шефа:
— Не мог! У него столько неприятностей… И покушения были.
— Покушения? — Плешивый Гриня снова поежился. — Покушения — это нехорошо. Не люблю.
— Так что вы не обижайтесь, господа мои ненаглядные. Тем более, вы его хлеб ели, его вино пили…
— Хлеб… — лысый наставник брезгливо поджал губы, — этого хлеба хватит, чтобы двух воробьев накормить.
— Не ругайся, не ругайся на Иван Павлыча… — Гриня Куренев, вытащив руку из холодной дырявой варежки, невесть как очутившейся в его гардеробе, сунул синие слипшиеся пальцы одному миссионеру, потом второму, развернулся, чтобы уйти, но Плешивый ухватил его за локоть, удержал.
— Погоди, я тебя иконкой одарю. Нашего кавказского святого.
— Иконкой? — Куренев оживился. — Иконка — это хорошо.
Лицо Плешивого напряглось, он сунул руку в карман, но сколько ни шарил там, сколько ни ковырялся, иконка так и не нашлась. Лицо его разочарованно вытянулось.
— Извини. Все раздал, ничего не осталось. При следующей встрече обязательно одарю.
— Что ж, при следующей, так при следующей. — Куренев махнул рукой и споро зашагал по улице.
Миссионеры посмотрели ему вслед и зашагали в противоположную сторону.
— А не опасно ли нам на вокзал? — спросил Плешивый Гриня у своего спутника.
Тот неопределенно пожал плечами.
— Не знаю. Чего там может быть опасного?
— Патрули. Задержат — и в кутузку.
Конопатое, словно бы выветренное лицо семинаристского наставника поползло в сторону в невольной улыбке.
— У нас с тобой этих кузузок столько было, что деревяшек на счетах не хватит, чтобы сосчитать… И ничего, живы.
— Тьфу, тьфу, тьфу! — суетно отплюнулся через плечо Плешивый.
— Сошлемся на наше знакомство. Это поможет.
Улица была пустынна, слабо освещенные скудные мартовским солнцем дома почти не давали теней. Миссионеры отправились на вокзал.
***Вечером атаман, сидя за столом в кальсонах и в чистых носках, натянутых на ноги, — Гриня натопил дом так, что можно было банным веником разминаться и поливать стены водой, чтобы легче дышалось, — сделал торжественное лицо и позвал ординатора:
— Григорий!
Куренев, погромыхивал ухватом в печи — готовил очень вкусные куриные пупки в сметанном соусе, поэтому зова атамана не услышал. Маленький Ванька уже заранее облизывался, предвкушая царскую еду. Калмыков выкрикнул громче:
— Григорий!
Ординарец высунул голову из печи.
— Слухаю, Иван Палыч!
— Ты не слухай. А иди сюда!
Гриня отряхнул руки, высморкался в какую-то тряпку, оставил на носу темные следы сажи.
— Скорее! — подогнал его атаман.
— Сей момент, — Куренев еще раз высморкался и пошел к столу.
Маленький Ванька показал ему новенькие погоны, настоящие серебряные, с синим кантом по окоему и желтым офицерскими просветом, делящим погоны пополам. Просветы на обоих погонах украшали небольшие темные звездочки по одной на каждый погон. Лицо у Куренева неверяще засветилось — он понял, что погоны предназначены ему.
Атаман хлопнул одним погоном о другой, звук раздался громкий, будто Калмыков пальнул из ружья.
— Как ты думаешь, что это такое? — спросил Калмыков и вновь хлопнул погоном о погон.
Григорий поспешно отвел в сторону заблестевшие глаза.
— Не знаю. Иван Павлыч… Погоны подхорунжевые…
Маленький Ванька налил себе лимонникового кваса, стоявшего на столе в китайском графине темного стекла; гулко работая кадыком, выпил, отер усы.
— Это твои погоны, Гриня, — он протянул погоны ординарцу, — держи дорогой подарок! И это держи! — атаман громко стукнул донышком стакана о стол, откуда-то из-под рукава чистой белой рубахи достал сотканный из золотой ткани нарукавный знак, украшенный черной, искусно вышитой буквой «К».
Все члены калмыковского отряда, вплоть до последнего казачка, отвозившего на кладбище трупы, носили такие знаки на своей одежде.
— Спасибо, Иван Павлыч! — растроганно пробормотал Куренев. — Век не забуду!
Атаман протянул ему нарукавный знак.
— Это тебе для парадного мундира. Носи!
Куренев поклонился атаману в пояс, повторил:
— Век не забуду!
— Поздравляю тебя с первым офицерским чином… Выкладывай свои пупки на стол, сейчас отмечать твои погоны будем.
— Сей момент, сей момент, — засуетился Гриня.
— И настойку не забудь, — напомнил атаман.
— Уже стоит в холоде, вас дожидается.
— Так что готовься — поедешь со мной в Гродеково, потом во Владивосток, оттуда, возможно, в Читу… А потом — на фронт, господин офицер!
— Премного рад этому обстоятельству, — Куренев не выдержал, радостно хлопнул пятками, туго обтянутыми шерстяными носками домашней вязки, — Гриня жары не боялся. — Премного благодарен!
Вечером следующего дня несколько калмыковских разъездов оцепили хабаровский вокзал. Сделали это плотно в два кольца. Усталый состав, пришедший по «колесухе» из Читы, разодрали на две части, в середину состава воткнули персональный вагон атамана и экспресс снова соединили.
Вскоре на площади показался длинный автомобиль, окутанный серым дымком, в окружении конвоя.