Бурсак в седле

ОКО, как боевая единица русской армии — белой, естественно, — переставала существовать, в отряде уже ничего русского не оставалось, — может быть, только мат, умение без закуски выпивать стакан водки, да особая тоска, присущая только людям, родившимся на этой земле, все остальное у калмыковцев уже было японское — и оружие, и патроны, и воинский скарб, и даже материя, из которой портные шили офицерам ОКО форму. Еще пулеметы были английские…
Про Маленького Ваньку говорили:
— Скоро он и брехать будет по-самурайски.
Так оно, собственно, и было. Людей же, которые говорили такое про атамана, старались вылавливать. Больше их никто никогда не видел: людей этих превращали в обычный фарш для котлет — подопечные атамана, возглавляемые Михайловым, по части расправ здорово набили руку.
В рот японцам преданно смотрел и забайкальский атаман Григорий Семенов. Он не раз говорил своему уссурийскому коллеге:
— Держись япошек, это люди верные. Все остальные колеблются, крутят хвостами, закатывают глаза, говорят о дружбе, а по повадкам видно — предатели.
Семенов с многозначительным видом вздергивал вверх указательный палец, словно бы хотел проткнуть пространство, и умолкал.
В последний день октября восемнадцатого года в Хабаровске встретились три атамана: Семенов, Калмыков и амурский — Гамов. Маленький Ванька расстарался, атаманам воздали королевские почести. Как главам государств, отказа им не было ни в чем: ни в коньяке, ни в кураже, ни в девочках. Правда, пышных хабаровских матрон, занимавшихся популярным промыслом, трудно было назвать девочками — слишком уж земными, тяжеловесными они были, но все равно успех имели.
— Вопрос у нас один, — объявил Григорий Михайлович Семенов, когда крепко выпили, — об объединении дальневосточных казачьих войск.
— Кому будет подчиняться? — нервно дернувшись, спросил Гамов.
— Этот вопрос давно уже не требует ни ответа, ни комментариев, — ухмыльнулся Калмыков.
— Японцам, — коротко пояснил Семенов. — Давай бумагу, будем писать протокол.
Григорий Куренев, обслуживавший «встречу на высшем уровне», немедленно притащил несколько листов хорошей лощеной бумаги, локтем разгреб на столе завалы еды и аккуратно положил листы на освобожденное место.
— Ручку с чернилами! — по-львиному рявкнул на Куренева забайкальский атаман.
— Может, пишбарышню позовем, — предложил Калмыков. — Она сделает лучше нас.
— Барышню — потом, — осадил его Семенов, подтянул к себе стопку бумаги, расчесал пером «родно» жиденький темный чуб и вывел на верхнем, чуть покоробленном листе: «Протокол».
Протокол этот потом, конечно, переделали, — переписали и перепечатали, оформили по всем правилам канцелярской практики, — но основа его была заложена здесь, в большом доме о шести ставнях, выбранном уссурийским атаманом для переговоров.
Командовать объединенными казачьими войсками Дальнего Востока было доверено атаману Семенову.
Когда Семенов уезжал из Хабаровска, то на вокзале притянул к себе Калмыкова, облобызал его трижды и сказал:
— Ты, Иван, береги себя… Ты нужен России!
Маленький Ванька растроганно пошмыгал носом и, стерев с ресниц слезы, всхлипнул:
— И вы берегите себя, Григорий Михайлович!
Семенов, неожиданно сделавшись печальным, отер рукою свое круглое лицо, жестко сцепил зубы и произнес тихо, с большим достоинством:
Через несколько дней в Хабаровск из Токио прибыл сиятельный граф Мибу — личный адъютант наследника японского престола. Первый визит, который он нанес в городе, был визит к Калмыкову. Граф передал разные пустые слова от наследника, выложил несколько недорогих подарков. Растроганный атаман приказал сшить наследнику мундир своего войска с широкими желтыми лампасами и с неуклюжим поклоном вручил графу.
— Передайте их сиятельству, — сказал он, — форму подведомственного ему войска. Мы считаем их сиятельство нашим командиром.
Даже те, кто был предан Маленькому Ваньке и кормились из его руки, недовольно сморщили носы: это было слишком, но атаман недовольства на лицах сподвижников не заметил. Поклонился графу Мибу в пояс.
 
Если бы не самочинные действия атаманов, жаждавших единоличной власти, ситуация на Дальнем Востоке была бы совсем иной. Барон Будберг, будущий колчаковский министр, управляющий военным ведомством, оставил после себя воспоминания. Он все, что видел, заносил в дневник, где называл Семенова, Калмыкова и примкнувших к ним атаманов обыкновенными разбойниками, Хорвата — длиннобородым харбинским Уилиссом и так далее. Вряд ли голодные, холодные, зачастую плохо вооруженные красные смогли бы одолеть их, если бы силы белых не были так разобщены действиями атаманов.
А они не только набили атаманам физиономии, как и всем остальным, но и вообще загнули «всем белым салазки за спину».
Досталось, как мы знаем из истории, и японцам. Впрочем, делать ставку японцам было не на кого — только на атаманов. Они вновь начали закрывать глаза на бесчинства, творимые Калмыковым, — тот уничтожал людей, как блох, причем не только своих противников и тех, кого он не любил, а всех подряд.
В ночь с семнадцатого на восемнадцатое ноября, в частности, на станции Хабаровск были расстреляны одиннадцать человек. Тела убитых даже не удосужились зарыть — их бросили в канаву недалеко от железнодорожных путей.
Об этом местные жители сообщили японцам. На место расстрела приехал генерал Оой, начальник 12-й дивизии, походил вокруг, похлопал блестящим стальным стеклом по крагам и приказал доставить начальника калмыковского штаба Савицкого. Свободной машины под рукой не было, и Оой послал за штабистом свой автомобиль.
Савицкий приехал настороженный.
Оой потыкал стеклом в сторону канавы, где были свалены трупы:
— Что это такое?
Савицкий в ответ приподнял плечи:
— Не знаю. Я ничего не знаю.
— Зато знает мой начальник штаба, — назидательно произнес генерал Оой.
Будберг записал в дневнике, что «атаманы драпируются в ризы любви к Отечеству и ненависти в большевизму. Каторжный Калмыков двух слов не скажет, чтобы не заявить, что он идейный и активный борец против большевиков, а японцам должно быть лучше всех известно, с кем и какими средствами борется и расправляется этот хабаровский подголосок Семенова».
Дальний Восток трещал по швам, рвался, рассыпался, и только одна сила крепла и готова была навести тут порядок — красные.
Наряд калмыковцев попал в засаду на одной из окраинных хабаровских улиц. Улица та была невзрачная, кривенькая, словно бы специально созданная для таких засад. Наряд не должен был здесь появляться, но старшему — бравому уряднику из молодых, сообщили, что некая бабка Варя Курносова открыла прямо из окна своего дома продажу крепкого первача, которым можно заправлять даже зажигалки, такой чистый и крепкий получился напиток, — старший вскинулся и, поправив усы, скомандовал:
— За мной!
Нос у казака хоть и не отличался особым нюхом, но питие он ощущал издалека, выпить урядник любил очень, поэтому мигом раскраснелся, взгляд у него сделался веселым, он гикнул и пустил коня в галоп. Наряд понесся следом.
Через десять минут казаки уже находились на темной кривой улочке, в третьем с краю доме было расположено среднее окно, в нем виднелась дородная фигура старой женщины с остриженными под бурсацкий горшок седыми волосами.
— А ну, старая карга, гони сюда бидон с первачом — рявкнул на нее урядник. — Приказ штаба ОКО — реквизировать первач! Понятно?
Взгляд старухи испуганно посветлел, она отчаянно замахала руками:
— Н-нет у меня ничего!
Бравый урядник издевательски захохотал.
— Брешешь, ведьма!
— Нету-у!
Урядник, смеясь, вывернул из ножен шашку.
— Брешешь!
Старуха пискнула по-девичьи, взметнула над собой в молитвенном движении руки и исчезла в глубине дома. В то же мгновение с треском распахнулось несколько ставней напротив, в оконные проемы высунулись стволы винтовок.
Грохнул залп.
Урядника вынесло из седла и отбросило от коня метров на пять, будто попал под паровоз; лицо его исказилось, окрасилось кровью, один глаз, выбитый пулей, размазался по щеке, двух его напарников — нестарых еще казаков с кручеными тугими чубами, выбивавшимися из-под папах, также не стало — пули швырнули их под копыта коней, казаки, уже мертвые, задергались, заскребли ногтями по мерзлой земле, окрасили ее кровью.