Бурсак в седле
Калмыков с предложением согласился.
— Почту за честь, — сказал он.
На следующий день Калмыков отправился на встречу с Накашимой. Вернулся поздно, ободренный разговором, довольно потер руки. В кабинет к нему заглянул Савицкий, исполнявший ныне обязанности начальника штаба.
— Ну как, есть результаты, Иван Павлович? — спросил он.
— Пока нет, но результаты обязательно будут, — Калмыков вновь потер руки. — И очень даже скоро. Главное — собирай людей. Нам нужны толковые, хорошо соображающие головы. Мозги, умеющие варить….
— Мозги будут, — пообещал Савицкий.
***Японцы разрабатывать план свержения советской власти на Дальнем Востоке отказались — деликатно отошли в сторону, зато обещали не пожалеть денег на эту операцию (и, как всегда, обманули. Они в ту пору проводили лисью политику, улыбались и клацали призывно челюстями, из-под полы показывали толстые пачки денег, на столе же оставляли жалкие копейки, которых едва хватало, чтобы купить пару свечек или кусок засохшего хлеба на черный день), французы также пообещали дать денег, с американцами Калмыков разговаривать не стал — не понимал, что у них на уме.
План свержения Советов пришлось разрабатывать англичанам и штабу Калмыкова. На паях, сообща. Главная идея заключалась в создании сепаратного государства на Дальнем Востоке, которое никому бы не подчинялось. Ни Москве, ни Пекину, ни Токио, ни Иркутску с Читой, ни заокеанскому дядюшке, ни тетушке с туманного Альбиона (впрочем, на этот счет Калмыков помалкивал, это он держал в уме, чтобы не раздражать майора Данлопа, имевшего свою собственную точку зрения по каждому пункту плана) — в общем, это будет совершенно самостоятельная страна. Без большевиков, без царя, но со своим шефом.
А шеф у сепаратной республики предполагался только один — атаман Калмыков.
Тем временем большевики во главе с Гавриилом Шевченко готовились к проведению нового войскового круга — Калмыкова надо было сковырнуть с его поста во что бы то ни стало.
Калмыков, в свою очередь, тоже готовился к проведению этого круга.
***Наконец-то Калмыкову выпала возможность побывать в доме у тетки Натальи. Дом, совсем недавно бывший таким близким, уже почти позабылся за последние два месяца, в памяти стерся едва ли не наполовину, всему виной — борьба за атаманскую власть, будь она неладна. Гриня находился у себя дома, в станице. Когда Калмыков вошел в дом, у него даже горло сдавило. Будто в родной хате объявился.
А в хате — никого. Пусто. Тетка Наталья, видать, куда-то наладилась. Характер у нее подвижной, шустрый, в жизии у нее был случай, когда она пешком ходила во Владивосток. А вообще, пешком она могла дойти даже до Иркутска или Пекина.
Печка стояла нетопленная, но холодно не было — значит здесь регулярно кто-то появляется, следит за печью, подтапливает ее. Может, Аня? Калмыков расстегнул крючки иа воротнике кителя, шумно вздохнул — хорошо было бы увидеть ее. Раскрыл баул, в котором находились продукты. Бумажный кулек с китайскими рисовыми конфетами, второй кулек, матерчатый, — с сахаром, круг копченой колбасы, завернутый в позавчерашнюю хабаровскую газету, привезенную дневным поездом, буханка хлеба, комок сливочного масла в жестяной коробке с закрывающимся верхом, кусок вареного изюбриного окорока в промасленной бумаге, чтобы нежное мясо не заветривалось. Еще — бутылка китайской абрикосовой ханки — чтобы было чем согреться, если неожиданно сделается холодно. Гриня остался в штабе, составить компанию Калмыкову не сумел. Атаману это не понравилось, но он промолчал, ничего не сказал.
Разложил продукты на подоконнике — тут самое прохладное место, — рядом поставил бутылку с ханкой.
Встряхнул баул — что там еще осталось? Патроны, брошенные россыпью на дно, острый складной ножик, бинт, скатанный в рулон и завернутый в лист чистой писчей бумаги, кисет с табаком, кресало, подаренное атаману одним паровозником из депо, кусок трута, свитого в фитиль, небольшой посеченный ударами стали кремень.
Не удержавшись, Калмыков хмыкнул:
— Не многовато ли на одного?
Неожиданно стукнула наружняя дверь, в сенцах раздался топот ног и в хату вошла Аня. Прищурилась от света яркой керосиновой лампы-двенадцатилинейки, вскинула ладошки, заслоняясь:
— Вы, Иван Павлович?
— Я!
— Не то бегу по улице, смотрю — в хате кто-то хозяйничает. Даже тревожно сделалось — вдруг воры?
— Нет, не воры… Свои, — Калмыков почувствовал, как у него перехватило горло, помял пальцами кадык. — Дышать чего-то тяжело.
— Погода такая, Иван Павлович. Для организма трудная.
Слово какое мудреное знает — организм. Грамотная. Калмыков еще раз помял кадык, поправив его:
— От холода это, Аня.
— Сейчас я печку затоплю, тепло будет, — Аня сбросила с себя дошку, кинулась к печке. Движения у нее были быстрые, изящные — не залюбоваться было нельзя.
Калмыков поспешно перекинул еду с подоконника на стол.
— Аня, я предлагаю вам поужинать вместе со мною.
— Неудобно, Иван Павлович. Ешьте лучше без меня.
— Неудобно, Аня, брюки через голову надевать, еще — с печки прыгать в валенки. Все остальное — удобно.
— Неудобно, Иван Павлович.
— Что ты заладила: неудобно, да неудобно… Удобно! — Калмыков ловко ухватился рукой за кусок вареной изюбрятины, нашпигованной чесноком, достал из баула складной ножик, отрезал несколько крупных сочных ломтей — отпластовал вместе с бумагой; также крупно нарезал хлеб. Хлеб был свежий, домашний, мягкий, пахнул так вкусно, что у Ани даже сердце зашлось.
— Неудобно…
— Удобно!
Через несколько минут печка заухала, завздыхала довольно, защелкала, внутри что-то пискнуло, словно бы за загнетку попал мышонок, и Аня стремительно поднялась с пола.
— Очень легкая печка, — похвалила она, — разгорается с одной спички. Сейчас тепло потянет.
— Поставь чайник, — попросил Калмыков.
Аня сунула в печку, прямо в огонь, закопченный помятый чайник. Этому ветерану крепкой заварки было лет пятьдесят, не меньше, по возрасту он считался старше тетки Натальи, хотя она часто называла чайник «племянничком».
Был «племянничек» чумаз, пузат, изрядно покорежен, и помнил он, наверное, времена, когда в места здешние приезжал генерал Гродеков, занимался обустройством границы, обедал у костров, ночевал в палатках и забирался в такие дебри, в какие даже шустрые хунхузы не забирались.
Попав в жаркое место, «племянничек» басовито, будто подвыпивший мужик, загудел, забормотал — что он там бормотал, понять было невозможно. Калмыков нарезал колбасы и скомандовал:
— Аня, к столу!
Аня поколебалась еще несколько секунд и подсела к столу.
— Ладно, я чуть, Иван Павлович, я уже сегодня ужинала.
Калмыков придвинул к ней колбасу, нарезанную прямо на газете.
— Ешь!
— Иван Павлович, я бы тарелки достала, чего ж вы не сказали?
— И так сойдет, Аня. На войне, бывало, продукты раскладывали прямо на земле и так, вместе с землей, ели. А потом шли в бой.
— Ну, так то, война.
— А нынешнее время мало чем отличается от военного. Такое же поганое.
— Поганое, верно, — по лицу Ани скользнула легкая тень, словно бы девушка сама побывала на войне; взгляд сделался грустным.
Калмыков вспомнил, что посылал запрос насчет ее отца, застрявшего в ОМО у атамана Семенова, а вот насчет ответа в мозгах что-то ничего не застряло, провал образовался — атаман не помнил, был ответ или нет. Он с досадой покашлял в кулак.
— Отец еще не вернулся, Аня?
— Нет.
Атаман укоризненно покачал головой, сплюнул себе в ладонь.
— А я-то, дурак, когда мы общались в прошлый раз, когда была тетка Наталья, все кукарекал, что скоро он вернется, уже едет, наверное, в поезде, о доме своем, о семье думает, а его, оказывается, до сих пор нету. Вот я болтун, так болтун. Редкостный, — Калмыков стремительно, будто пружина, поднялся со стула, через всю хату метнулся к шкафчику, висевшему около печки, с треском распахнул его.