Жмурки (СИ)
Самое страшное: его слова звучали абсолютно разумно. Я что хочу сказать: мужик в итальянских туфлях вонял безумием даже тогда, когда говорил совершенно обыденные вещи. А этот паренёк был нормален. Как… Молоток.
Любопытно, почему на ум пришло именно такое сравнение? Парень-то был довольно хлипким, если не сказать, тщедушным. Но во взгляде его была твёрдость. Как раз такая, что способна гнуть гвозди.
— Значит, ты убийца, — сказал я.
Не имеет смысла заговаривать зубы такому, как он. Тут лучше сработает голая правда.
— Такой же, как и ты, — парировал парнишка.
Я чуть наклонил голову и поморщился. Любое движение натягивало серебряную сеть.
— Больно? — без капли сочувствия спросил Шаман.
— А ты как думаешь? — губы потрескались. И когда я улыбнулся, на нижней выступила кровь.
— Я могу сделать так, что ты ничего не будешь чувствовать, — сказал парнишка, с интересом следя за каплей, стекающей по моему подбородку.
Я прилагал ОГРОМНЫЕ усилия, чтобы её не слизнуть.
— Снимешь с меня серебро? С чего бы?
— Не сниму. Просто тебе будет всё равно: больно, или нет.
А я вдруг вспомнил людей, что стояли вокруг, и просто смотрели, пока я корчился под сетью. В их взглядах не было ни злорадства, ни наслаждения чужой болью, ни сочувствия.
Ничего.
— Воздержусь. У меня и так осталось не слишком много чувств.
— Каково это? — неожиданно спросил Шаман.
— Каково — что?..
— Каково это: быть мёртвым?
Неожиданный вопрос.
Я честно задумался.
— Ничего хорошего. Всё время, каждый миг, я остро ощущаю свою неполноценность. Это вечный экзистенциальный кризис: сердце бьётся, тело чувствует боль и наслаждение, душа мечется от экстаза к отчаянию… Но мозг, разум, ПОНИМАЕТ, что мёртв. И это вызывает жуткую злость. И жажду, — я помолчал. Шаман не перебивал. — В общем и целом, это довольно паршиво, — наконец сказал я, не зная, что ещё добавить.
Почему-то я решил, что парнишка попросит сделать его стригоем. Укусить, дать своей крови — в общем, совершить ритуал.
Но он только усмехнулся, а потом поднялся со стула.
— Я так и думал, — взгляд его стал высокомерным. — Стригои, оборотни, все эти вечно живущие… Всё это брехня. Ты получил ТАКОЙ ДАР! Силу, бессмертие, власть над людьми! Ты мог завоевать мир! Но всё, на что ты способен — это ныть. Ты слабак, стригой. А значит, место тебе — на свалке. Как и всем твоим друзьям.
И он шагнул к двери — гордо задрав подбородок, преисполненный своей правоты. И если б не реплика о друзьях, я бы промолчал.
— А ну, СТОЙ! — в эти слова я вложил все свои, оставшиеся на данный момент, силы.
Шаман обернулся.
— Я чувствую в тебе величие, — тихо сказал он. — Ты мог бы стать настоящим ВЛАДЫКОЙ.
— И как Владыка, я ПРИКАЗЫВАЮ тебе остановиться. И освободить меня.
Но он лишь рассмеялся — смешки дробно рассыпались по полу, как сухой горох. И хлопнул дверью. Оставив таким образом последнее слово за собой.
А я выругался.
Крепко, по-матери, как не делал уже давно…
Полегчало.
Зря Алекс запрещает ругаться.
В некоторые моменты жизни, обругать кого-нибудь — первейшее средство для восстановления пошатнувшегося самоуважения.
Просто ты не научился ещё его не терять, мон шер ами.
У человека можно отнять всё, даже жизнь. Но самоуважение — это вещь, которую он создаёт сам. Поэтому отнять её никак нельзя. Можно только потерять.
А это, согласись, две большие разницы…
Я увидел в воздухе, прямо перед собой, его улыбку. Она медленно таяла, словно Алекс — Чеширский кот, и от этой улыбки мне стало легче.
И только это я успокоился, как дверь вновь отворилась.
Я думал, это вернулся подросток — придумал новую порцию высокомерных издёвок, и решил донести их до моего сведения.
Но нет.
Туфли и брюки, и главное — запах, явно указали, что это тот, другой.
Не глядя на меня, он деловито пересёк комнату, водрузил на стол чемодан медицинского вида, и принялся выгружать из него какие-то провода, электроды, щупы на присосках…
Мне стало не по себе.
Он вёл себя, как вивисектор из дешевого ужастика. Доктор Калигари, или, того хуже, профессор Франкенштейн, задумавший из живого человека сделать труп.
Впрочем, — одёрнул я себя. — Трупом я стал уже давно.
— Вы так сильно себя ненавидите, господин Стрельников, — не поворачиваясь, вдруг сказал «доктор».
— Что?..
Я опять говорил вслух?
Болтун — находка для шпиона, и если я НАСТОЛЬКО себя не контролирую — точно пора на свалку.
Токсических отходов, мон шер ами. На глубину двадцати метров.
— Не будьте к себе так строги, господин Стрельников, — безумный доктор приблизился, держа в каждой руке по пучку проводов с присосками. — Кое на что, кроме свалки, вы ещё сгодитесь.
Уж не знаю, что за прибор использовал безумный доктор, но когда он давал напряжение, у меня в голове возникал громкий писк. Он вгрызался в череп, как консервный нож, и тогда доктор Калигари втыкал провода в мой обнаженный, беззащитный мозг…
В промежутках я задавал вопросы.
Я же переговорщик.
Что бы со мной не происходило, в первую очередь я — переговорщик. И буду задавать вопросы до тех пор, пока смогу говорить.
Глава 20
Маша поднималась по ступенькам медленно, прислушиваясь к каждому шороху.
Почему-то ей очень, очень не хотелось идти туда, откуда всё сильнее пахло горелой кашей.
Но делать нечего: там, где она уже побывала, никаких признаков Мишки не наблюдалось.
Изо всех сил Маша гнала от себя мысль, что с Мишкой могло случиться то же, что и с девочкой в классе.
Что его могли УТИЛИЗИРОВАТЬ.
Но нет, Мишка не такой, — уговаривала она себя. — Мишка талантливый, он всё умеет. А главное, он всё понимает, и уж точно не поддастся на гнусные ин-си-нуации.
Это выражение любила употреблять тётка, когда распекала кого-то по телефону.
Маша решила, что хуже этого ничего быть не может, а значит то, чем занимается очкастый — именно они. Ин-си-нуации.
Третий этаж не был похож ни на первый, ни на второй.
Здесь были ковры. Здесь были красивые обои на стенах и пальмы в горшках. А ещё картины.
Ну, почти картины… Просто в рамы поместили какую-то мазню из цветных пятен, Маша не сомневалась, что тоже так нарисует. Да и рисовать-то тут было нечего, просто дави краску из тюбика и размазывай пальцами.
У них в детдоме так малыши баловались, которым кисточки ещё не давали, чтобы те не засунули их себе в нос…
Презрительно скривив губы, Маша прошла мимо картин, к двери с серебряной табличкой.