Погружение (СИ)

Вечером завели уставшую женщину с баулом и матрасом. Уставной зоновский платок на шее. Вот, сразу она мне понравилась. Черная фуфайка с номером на груди не вязалась с мудрым взглядом.
— Здравствуй, — поздоровалась она, — меня Полина зовут.
— Здравствуйте, я — Маша. Вы, наверное, с этапа? Вечерняя кобыла давно была.
— Да, пока рассортировали, пока чего, — она положила матрас на шконку и вернулась к тормозам за баулом.
— Сейчас кушать будем, — я выставляю запас хлеба, колбасу, ставлю чай, — ужин уже был, но немного потеряли. Перловка и ложка кислой капусты.
— Что за беда у тебя, Маша? — Полина села на шконку.
— Шестьдесят четвертая.
— Надо же, решили политику в одной хате собрать. Постановление есть?
Я достаю экземпляр постановления о возбуждении уголовного дела. Полина изучает его, я изучаю ее. В черных волосах седина, хотя лет тридцать пять еще. Но тюрьма здоровья не прибавляет. У глаз морщины, нос правильный, аристократический. От нее недоверие. Правильно, мало ли кого подсадят.
— Ясно все с тобой. — выносит она вердикт, — у меня тоже шестьдесят четвертая. Странно, что сидишь. Еще ничего не предлагали?
— Согласиться на версию следователя только.
— Посылай всех подальше. Мне предлагают заявление написать, чтоб отпустили. Послала. Тогда уговаривать стали. Сейчас всех политических выпускают. Для Запада. Но втихую. Мол, раскаялись и их простили. А мне не нужно их прощение!
— Мне тоже.
— Тогда угощай, — улыбнулась она, — и не бери к сердцу. Всяких насмотрелась. Но ты для наседки не годишься.
Мы заварили в кружках чай. Она выставила на стол банку варенья:
— Пируем! Мне девчонки с собой собрали.
— Так оставь. Тебе еще ехать.
— Думаю, уже приехала. Приговор отменить они не могут, потому что сознаться в беззаконии нельзя. Вот и спихнули в надежде, что прокуратура на месте что-нибудь придумает. Отправили по «местам боевой славы». На уточнение, проведение следственных действий и прочее. В Ярославле у нас вечеринка была с политическим уклоном. Вот и будут разбирать местные. Хотя тогда Москва дело себе забрала.
Бутерброды съели, чай выпили. После проверки нас выкрикнули девчонки из соседней хаты по нашей стороне.
— Два пять, лови парашют.
— Два восемь, пока нечем, — ответила Полина, — удочку сделаем, маякнем.
— Парашют? Мне коня только спускали. А здесь неоткуда. Над нами никого нет. Мы на втором этаже.
— Да я умею считать, — улыбается Поля, — парашют, это пакет целлофановый на нитке. Сейчас ветер в нашу сторону. Может залететь. Если словим, то затянем дорогу — более крепкую веревку, по которой пришлют маляву, почту местную. Или мы пошлем. Только дорогу еще словить надо. Удочка нужна. Любая тоненькая палка, чтобы зацепить. Или из бумаги можно скрутить, но ненадежно. Ты давно в хате?
— Утром перевели.
— Тогда надо поискать.
Мы осматриваем камеру, как не делают обыск вертухаи. Полина опускается к полу. Проводит рукой по доскам.
— Вот, смотри, — показывает на край доски. Но я ничего не вижу.
— Краешек, щепочка шевелится. Поэтому и найти не могут. От скамьи отвалится при простукивании, за окном и над тормозами увидят в зеркало на палке. А сюда не лезут.
Палочка около семидесяти сантиметров. Роскошная, по словам Поли.
— Посмотри за дверью, — командует она, а сама кричит в окно, — два восемь, давай!
Минут через десять удается палкой поймать пакетик. За нитку вытащили сдвоенную веревку. Она сплетена из ниток, очевидно, какую-то кофту трикотажную распустили. По ней приехал носок с запиской. Все та же просьба. Данные мои и соседки для смотрящей за женским корпусом, а так же в чем нужда.
— А ты что думала? — Смеется Поля, — у них учет лучше, чем у кума.
Пишем ответ. У нас просят сигарет и сладенького. Хочу отправить пачку, но Поля достает пяток сигарет: «Этого хватит». Добавляем несколько карамелек. Носок уезжает.
Через два часа приезжает записка от Гургена. Их перевели на другую сторону, поэтому связь будет редко. Только когда на слежке, на вокзале встретятся, передадут тому, кто в хате на нужной стороне сидит. Или на свиданке. И эта малява своего часа ждала. А еще пишет, что голос у меня волшебный, влюбиться можно. И что его скоро на лагерь отправляют.
 
После сеанса связи Поля прячет удочку на место.
Теперь меня учат, как устроится на шконке. Она объясняет, что это один из элементов пыток в содержании. Я и сама поняла, поначалу уснуть невозможно. Под спиной одна жердочка, в ячейки весь матрас провалился. Надо подложить под него, что можно. Делюга подойдет, можно ячейки перевязать полотенцами, жгутом, сплетенным из пакета. Альбомы жалко, делюга у меня худая — только постановление и пара протоколов. Подкладываем все вещи, какие есть. Получается намного лучше.
Сегодня грустный день. Сначала было все хорошо. Маме дали свидание. Меня вывели в здание, где проходная. Через полчаса мы смотрели друг на друга через оргстекло под надзором уставшей тетки в зеленой рубашке с погонами прапорщика. Говорить можно через телефонную трубку. Мама рассказала, как у них дела. Живот уже сильно заметен. Осенью в декрет. Михаил Владимирович не дает ничего делать, бережет. Заходил Дмитрий Семенович, но велел молчать про разговор. Можно только сказать, что надежда есть. И все ее ждут. А под конец мама сообщила, что умерла баба Лида. От инсульта. Уже похоронили. Потом мама говорит что-то про следователя, но я уже не слушаю.
В камере поплакала. Поля меня держит за плечи и гладит по спине.
Надо отвлечься. Вечером рисую Гургена по памяти. Здесь все люди — братья. И сестры. У всех горе. Это очищает. Матом тут ругаются только сотрудники, причем, изощренно. Арестанты за словами следят.
Рисунок получился. В уходящей толпе он обернулся и машет рукой.
— Здорово! — заглядывает Полина, — это здесь познакомилась?
— Да какое знакомство? Через тормоза перекрикивались. Он предупредил о наседке. Видела один раз мельком.
— А ты ему еще себя нарисуй. Он же тебя совсем не видел. Поверь, ему понравится. Если еще на этап не уехал.
Идея подходящая. Над умывальником к стене приклеено зеркало. Стою и рисую.
Получилось романтично. Распущенные волосы, полуулыбка, а сзади обозначила решетку окна. И подписала сзади: «Гурген, это тебе на память, чтоб во всем сопутствовала удача. Я тебя видела мельком, когда на слежку вас вели. А ты меня никогда не видел. Посмотри».
Листы небольшого формата. Поля свернула их трубкой поперек, обернула газетой и заклеила расплавленным пакетом. В носок должно влезть. Ночью, когда дорогу затянули, посылка моя ушла.
Встала проблема с карандашами. Ножей нет. Просила, не дают.
Полина взяла ложку и опустилась к ножке скамьи, которая приварена к столу и привинчена к полу. Под нужным углом стала тереть. Быстро и сильно. На ножке оставались чирки. Через десять минут отдала мне ложку:
— Алюминий хорошо не заточишь, и тупится быстро, но на одну заточку карандаша хватит. Как делать, видела. Можно еще поправить на плитке. Вон, у умывальника. Там колотая есть. Берешь и на шершавой стороне точишь.
Я опробовала. В процессе подточила о ножку пару раз. С трудом, но заострила карандаш. Это лучше, чем ничего.
Утром объявили на слежку. Обычно, с вечера предупреждают. Сейчас забыли. Быстро собираюсь. Перед вокзалом мне вручают коробку с сухим пайком. В камере ожидания узнаю, что если паек, значит или этап или ИВС на допрос. Про этап речи нет, так как я не осужденная.
Кобыла останавливается перед бетонным забором с колючкой. Сдают с рук на руки милиционерам. Досмотр. Обувь снять, стельки вынуть. Одежду снять. Просматривают каждый шов. Все значительно строже, чем в СИЗО. Отвели в камеру. Матрасов нет. Зато на кроватях сетка из широких полос. Не провалишься. Выдали миску, кружку и ложку.
Открываю паек. Неизвестно, когда в следующий раз удастся поесть. Концентраты не советовали. Есть сухой кисель и несколько пачек галет. Прошу кипятка, запариваю кисель. Макаю серые галеты в розовую гущу.