Солнечный щит (ЛП)
— Пергамента мало, — сухо сказала Бескин.
— Но ты все равно не получила бы, — рявкнула Пойя.
— Точно, но у нас просто нет пергамента, — добавила Бескин.
Неприкрытый глаз Пойи злобно дрогнул, сминая шрамы от оспы на ее коже. Я подавила сломленный смех, сидя в углу и горбясь (я считала это победой в бесконечном заточении: сидеть не ровно). Эти двое, если честно, могли бы отлично выступать как комики — строгая Бескин, постоянно и нечаянно давящая на оставшийся нерв Пойи. Пойя явно была вооруженным стражем Моквайи, может, даже с историей убийств. Я была уверена, что она не свернула Бескин шею только потому, что нужно было оставлять одного человека тут, пока другой ходил за припасами. О, было забавно смотреть, как она кипятиться.
И я получала такое веселье бесплатно.
Но я хотела блокнот. Я всегда ходила с таким — а в сумке было не меньше четырех, когда на карету напали, но они теперь, наверное, были пеплом. Месяцы работы пропали, куплеты, ноты, фразы. Уничтожены. И листы с нотами, с почти полным произведением, над которым я работала после «Акасанси».
Но это не было важно. Я не скоро смогу играть на дульцимере для публики. Или хоть когда-нибудь. Я прижала пальцы к полу, представляя струны, видя перед глазами увядающие лепестки на еще замерзшей земле.
Неплохая часть. Я могла бы записать ее.
Великий Свет, мне было ужасно скучно.
Это было хорошо. Агрессивная скука отвлекала меня от остального. Отвлекала от факта, что я похудела. Не сильно — бедра и живот все еще были округлыми, но недели плохой еды сделали кожу обвисшей и в морщинах, а не гладкой, как раньше. Это меня тоже тревожило. Моя кожа когда-то была золотисто-коричневой, а стала тусклой и сухой, благодаря затхлому воздуху и отсутствию света. Окошко под потолком было размером с ладонь, но яркий луч света не попадал на землю — он просто скользил по стене напротив, как маяк. Моя комната явно выходила окошком на север.
Мои волосы стали чуть длиннее, торчали. Порезы зажили. Я игнорировала укол возмущения в животе, представила, как выглядела бы со своими украшениями на бритой голове — гребни с камнями, резные шпильки и сияющие безделушки на черных волосах. До того, как покинуть замок Толукум, я сидела для наброска портрета артистов, продумывала разные прически и украшения. Мы выбрали нить янтарных бархатцев, соединенных хорошей золотой цепочкой. С длинными волосами, собранными высоко на голове, казалось, что это солнце сверкало на росе. Теперь я выглядела бы так, словно голову облепила паутина. Я улыбнулась от мысли.
Больно. Улыбка стала гримасой.
Меня нельзя было назвать ленивой. Я проверяла маленькую камеру много раз в день. Но я нашла тут только три интересные вещи, кроме моего тела, отходов от меня и еды дважды в день. Первой было ведро для моих отходов. Я хорошо его знала, но оно не помогло бы мне в других целях. Это было деревянное ведро с двумя металлическими кольцами, сдерживающими его части, и оно было слишком низким, чтобы с него дотянуться до окошка. Но даже так, я не могла бы перевернуть его, не расплескав содержимое, а условия и без того были плохими.
Вторым была моя кровать — сплетенный из тростинок матрац и шерстяное одеяло. Матрац кололся, был лишь немного лучше сна на грязном полу. Я знаю, я проверяла. Шерстяное одеяло было слишком коротким — мои ноги торчали с другой стороны. Я была низкой и пухлой, и они не смогли найти одеяло, чтобы покрыло все мое тело? Думаю, они сделали это намеренно.
Третьим было окошко, которое могло быть просто для проветривания кладовой. Я не могла за что-нибудь ухватиться и посмотреть в дырку. Даже если и было, мне бы не хватило сейчас сил. Я могла подставить руку под луч солнца, пока он падал на дальнюю стену. Я не видела деревьев за окном, где бы ни встала. Это означало, что я уже не была в Моквайе, на это указывали и сухой воздух с грубыми стенами. Я была в пустыне Феринно, наверное, в Пасуле, где не было людей.
Я заметила, что кусочек неба в окошке был единственным цветом в моей камере. Одежда была бесцветной и бесформенной, как и матрац с одеялом. Ведро с отходами было чуть темнее земляного пола. Даже моя кожа медленно становилась цвета выцветшей глины на стенах. Порой я гадала, были ли мои глаза все еще темно-карими, или и они стали бесцветными, оставив мне серо-коричневый мир. Тут не было Молитвы цветов, не было спешки заметить небо, даже если влаги хватало бы на радугу, она вряд ли появилась бы так, чтобы я увидела в окошко.
Но кое-что тут происходило, где бы я ни оказалась — кое-что дикое и красивое. Это напугало меня в первый раз, полную боли и паники, почти сходящую с ума. Но теперь я убедила сюда, что мне не казалось, и это стало радовать меня каждый день.
Летучие мыши.
Тысячи, миллионы. Каждую ночь, когда небо за окошком темнело, они взлетали в воздух живой тучей. Я не знала, откуда они были — из пещер, наверное, хотя я не помнила пещеры в Феринно, но я мало знала о пустыне. Место точно было просторным. Они проносились мимо моего окошка реками, небо чернело, они пищали. После первых жутких дней, когда боль в голове стала терпимее, я встала под окошком, смотрела, слушала и нюхала — от них воняло гуано и аммиаком. Но и я воняла, так что мы были схожи. Теперь они стали для меня определением времени. Час летучих мышей. Но теперь они летали реже, я успевала уснуть, так что их первый массовый полет стал самым важным воспоминанием тут. Это помогало держаться.
Если сильно повезет, они могли и спасти меня.
Такой была моя жизнь теперь — четыре стены, пол, потолок, пара предметов и окошко в мир. Летучие мыши и воздух. Когда голова прояснилась, я села и смотрела, как краски возвращаются в мой кусочек неба. Бледно-розовый и желтый утром становились синим, потом оранжевым, индиго, черным как летучие мыши, а потом как ночь. И так по кругу. Я вскоре смогла придумать названия для каждого изменения цвета. Скоро я смогу отличить оттенки. Скоро я смогу знать спектр красок лучше, чем любой ашоки.
Или так, или умереть от скуки.
Если план побега не сработает, меня, скорее всего, и будет ждать смерть.
6
Веран
Зал Ашоки мерцал всеми оттенками бирюзового, начиная с цвета яиц зимородка и заканчивая таким темным зеленым, что он был почти черным. Я замер на пороге с Элоиз, разглядывал комнату. Среди толпы были высокие статуи на мраморных пьедесталах, их белые каменные наряды застыли в движении. У каждого в руках был инструмент — маленький барабан, лира. Ашоки — легендарные сочинители речей, влияющие на политику страны. Кусочки поэзии были вырезаны на пьедесталах — воспоминания об их любимых куплетах.
— О, смотрите, — бодро сказал Ро за нами. — Молодежь в естественной среде обитания, — он указал на длинный банкетный стол с множеством закусок, где несколько старших детей министров Моквайи и несколько юных политиков общались. Там был и принц Яно. Он прогнал нас в ту сторону. — Идите. Заводите друзей.
Я склонился к Элоиз, он ушел к королеве Исме.
— Он знает, что нам не по шесть лет?
— Думаю, он перестал различать наш возраст после десяти лет. Не говори, что твои родители не такие же.
— С пятерыми детьми? Они разделяют нас на группы из трех старших и двух младших. Они приглядывают по другим причинам.
Она с сочувствием улыбнулась.
— Что ж, я думаю, причин для этого много, да?
Я скривился. Элоиз была прямой наследницей трона Озера Люмен, и ее родители — особенно Ро — всегда ее оберегали. Я был четвертым из пяти детей, у меня не было такого отношения, но это не означало, что за моим детством не так приглядывали.
Может, даже больше.
Мы шли среди шелковых камзолов, сияющих украшений в волосах, слышали обрывки разговоров. Все обсуждали грядущее объявление.
— …слышал, что Ойко может играть на шестнадцати инструментах, это нечто…
— …удивительно, что королева дает сыну сделать объявление, даже с ее грядущим сложением полномочий, это необычно…