Солнечный щит (ЛП)

— Мм, — он вздрогнул, когда я протирала сам порез. — Это хорошо. Бывало дольше.
Я отклонилась, его лоб остался грязным, но кровь засыхала.
— Давно они у тебя?
— Всю жизнь, — кратко сказал он, повернул голову и смотрел на склон, морща нос и кривя губы.
Я не знала, что сказать. Я не знала, что делать.
Но потом он продолжил:
— Первый был, когда мне было несколько месяцев.
Он сделал глоток из фляги, ополоснул рот и сглотнул.
— Мама говорила, что я был в перевязи на ее груди, когда стал извиваться. И следующие два снова были в лесу — так мне не везло. Второй, когда мне было около восемнадцати месяцев, и я бродил в лесу. Третий — через пару месяцев, пока я играл с сестрами в ручье. Виямэй увидела, как я упал в воду, и вытащила из ручья, закричала маме. А после этого папа сказал, хватит. Мама давала нам бегать с ней по лесу, но папа решил, что для меня это было слишком опасно. И пока Ви, Ида и Винс ходили с мамой на патрули и проверять лагерь, я оставался в зале совета с папой.
Его акцент стал сильнее, даже сильнее, чем когда он общался с Гетти. Он потирал лоб, растерявшись.
— Хуже всего было, когда мне было десять и двенадцать лет. Три или четыре припадка за неделю, после каждого я около дня приходил в себя, все было слишком ярким и громким, а я был будто полон песка. Они приводили разных людей смотреть на меня. Алькоранцы назвали это болезнью Призмы, потому что думали, что это от Света. Но мой народ звал это просто припадками. Многие лекари теперь думают, что это связано с помехой в голове, — он постучал по грязному лбу.
Маленький шрам на брови стал понятнее. Я снова ощутила вину.
— От этого есть лекарство? — спросила я.
Он сделал еще глоток и сплюнул.
— Ничего надежного. Мама пробовала травы и странные порошки. Некоторые работали, другие просто были гадкими. Ей не нравилось, что я застрял в замке — я был хорош в лесу, лучше брата. Я знал все страницы книг, знал всех птиц, все растения, — он сморщил лоб, глядел вдаль. — Но ты не можешь ходить сам ночами, чтобы заслужить брошь разведчика, если можешь упасть в любой момент в судорогах. Не могу быть ночью в дозоре на платформах на деревьях, не могу бегать по веревочным мостам, не могу собирать хворост, не могу тушить пожар. Не могу ходить там, где живут медведи, если вот-вот упаду, истекая кровью. Не могу быть частью отряда разведчиков, ведь это будет отвлекать команду, и они не везде смогут пройти. И угадай, что? Не могу быть разведчиком. Не могу быть Лесничим.
Я пыталась понять значимость слова, вспомнила, что это был титул его матери, так звался народ, приглядывающий за лесом. Мне не казалось это важной работой, когда он впервые это упомянул, но он говорил об этом с благоговением, которое было сильнее, чем когда он упоминал королей, королев или послов.
Он тихо смотрел на ссадину на ладони. Я глядела на шалфей неподалеку.
— Зеленый шиповник, — сказала я. — Ты выбрал это не из-за птиц, да?
— Самое крепкое и упрямое растение, которое сложнее всего убрать на склоне горы, — резко сказал он. — Пожар, болезнь, мороз, оползень, потоп — зеленый шиповник снова прорастёт первым. Его не оторвать от гор, на нем стоит целая страна.
Мы молчали. Он уже не так сильно прижимался ко мне, мы сидели плечом к плечу.
— Но ты здесь, — отметила я.
— Да, — согласился он. — Убежал ото всех, кто приглядывал за мной, чтобы ощутить контроль хоть над чем-то, — он вздохнул и потер глаза. — Я должен был сказать тебе, Ларк. Прости. Так было не честно. Ты должна была знать, когда я сказал тебе, что поеду.
Я не стала отмечать, что и без знания о припадках не хотела брать его с собой. Но, когда я подумала об этом, голос Розы зазвучал в голове:
«Ты ведешь себя так, словно человеку нужно быть целым, чтобы его считали человеком. Это надоедает, Ларк».
Как просто люди отмахивались от Верана из-за того, что он был не таким?
Легко, если я сама порой плохо реагировала на Розу.
— Ты знаешь себя лучше, — сказала я. — Но все еще решил поехать.
— Это было эгоистично. Ты не должна была…
 
— Все хорошо, — сказала я. — Правда.
Он прижимал ладонь к голове.
— Я думал, что справлюсь.
— Я повела нас по склону. Ты говорил, что было слишком ярко.
— Ты не знала. И мне уже было плохо утром. Яркость только все ускорила. От усталости хуже. У меня был один припадок пару дней назад, когда я не спал половину ночи, лазал по лестнице под дождем. Я выпал из кровати, проснулся как в тумане. Думал, до следующего будет несколько недель, но я ошибался, — он надавил пальцами на глаза. — Я не должен был ехать.
У меня не было ответа. Час назад я сказала бы то же самое.
«Ты не сражался за жизнь», — сказала я утром. Я думала, что он двигался скованно, потому что проспал одну ночь на земле.
«Ты ничего не знаешь», — парировал он.
Где-то в зарослях запела птица. Я тут же прислушалась к знакомым нотам. Я слышала это пение все время, птица пела тем утром, когда я спросила о ней у Розы. Птица, которая стала моим именем.
Я ткнула его руку, надеясь его отвлечь.
— Эй, что за птица поет?
Он поднял голову и прислушался. Его плечо было теплым грузом на моем. Крыс вытянулся у наших спин.
— Луговой жаворонок, — сказал он. — Наверное. Я не очень хорошо знаю западных птиц.
«Не знаю. Жаворонок?».
Луговой жаворонок.
Красивая песня среди камней и грязи.
— О, — мой голос звучал сдавленно. Я попыталась сглотнуть незаметно. — Это хорошо.
Он посмотрел на меня.
— Почему?
Я поправила шляпу.
— Я соврала тебе. О своем имени.
— Когда ты поцеловала меня в карете?
— Это был не поцелуй, — быстро сказала я. Глупо.
— Точно, — согласился он. — Ты ударила меня по губам. Своими губами.
Я фыркнула, а потом рассмеялась. Сначала звук был сдавленным, словно ржавый из-за того, что его не использовали. Но звук очистился, и было сложно остановиться. Он посмеивался рядом со мной.
Было странно просто смеяться.
— Прости за это, — сказала быстро я.
— За удар ртом? Ты била меня щитом, но извиняешься за удар ртом?
— За все, наверное.
— Если честно, я искал проблемы, — сказал он. — Ты часто так целуешь?
— Никогда, — сказала я.
Повисло странное молчание.
— Не важно, — сказала быстро я.
— Точно, — согласился он. Ларк. Милая птица в пустыне?
— Не очень подходит, да?
— Я назвал себя не убиваемым растением из леса, хотя могу в любой миг умереть в луже своей мочи, — он заерзал. — Может, стоит поменяться. Птица-аристократ и колючая лоза?
— Наверное, пусть люди сами догадываются, — предложила я.
— Наверное, — он осторожно подвинулся и уперся ногами в землю. — Я переодену штаны.
Моя ладонь была в дюймах от его рукава, пока он медленно вставал, держась за камень за нами.
— Ты же не упадешь снова? — спросила я.
— Наверное, нет, — попытался шутить он.
— Веран, — сказала я, он подошел к своей сумке. — Если это повторится, что делать?
— О, ты знаешь, — он махнул рукой, прижимая сумку на уровне пояса. — То, что ты и делала. Повернуть на бок, не давать захлебнуться рвотой. Считать дни, пока не избавишься от меня.
Его голос был бодрым, но натянутым. Он стыдился, что не предупредил меня. Он ушел в заросли. Послышалось звяканье пряжки.
— Все хорошо, — крикнула я. — Я просто рада, что ты в порядке.
— Ага, — буркнул он. Я видела его макушку над ветками кустов. — И, да, спасибо. Прости.
— Теперь я хотя бы знаю.
— Да, — я слышала, как ткань упала на землю. — Теперь ты знаешь. 
  
36
 
Веран
Бесполезный.
 
Даже хуже.
Бремя.
Даже короткий поход за кусты, чтобы сменить штаны, вызывал головокружение. Я так не ощущал себя после припадка со времен до университета. И у меня не было двух так близко давно. Этот был после того, что случился после Бакконсо, с разницей в несколько дней. Меня грызла тревога. Я утомил тело сильнее обычного, и теперь я мешал нам скорее добраться до Тамзин. Прошел почти час с моего переодевания, и я мог только сидеть у сумки и пить воду.