Черный Гиппократ
Говорили о том, о сем. Все больше о девочках. О политике говорить избегали, ибо оба опасались наткнуться на острые углы, и лукавить в вопросах политики друг другу не хотели.
Иванов все не приносил заветный контейнер. Решил с этим потянуть — как позволял себе тянуть Йыги с выплатой причитающихся денег. Наконец, потянув достаточно да еще выиграв блиц-партию в шахматы, Иванов посчитал себя отмщенным и принес для Йыги контейнер.
Расстались они очень тепло — едва не лобызаясь. Иванов даже поднес контейнер до «фольксвагена».
Длинноногий Йыги, пошатываясь, добрел до машины (изрядно набрался), сел за руль. На прощание хлопнул пару раз белесыми ресницами и плавно нажал педаль акселератора. Машина довольно уверенно развернулась и выехала на проселок.
Когда «фольксваген» исчез из виду, Иванов сплюнул:
— Чухонец хренов!
И вернулся в дом…
В доме Иванова ожидало развлечение. Разве это не развлечение — пересчитать деньги? А когда денег много — это уже большое развлечение.
И если давеча Иванов позволил себе, пролистнув пачку, небрежно бросить ее на стол, то сейчас взял деньги бережно. Полюбовался на пачку, даже взвесил ее на руке. Поскреб у Франклина меховой воротник. Усмехнулся. Плеснул в рюмку коньяка, но не выпил… Принялся считать, швырнув резинку в сторону камина.
У Иванова были ловкие пальцы. Тонкие и длинные. Хирургические пальцы. Помимо того, что они умели выполнять сложнейшие операции и выделывать замысловатые «штуки» — фигурки-кренделя, — они еще виртуозно обращались с купюрами. Купюры так и шелестели под ловкими пальцами Иванова, так и мелькали, сливаясь в бело-зеленую полосу. От этого мелькания даже как будто оживала ироническая физиономия Франклина. Франклин то будто вскидывал брови, то будто опускал их, то как бы шевелил губами. Иванову даже слышался его голос: «Хау мач даз зис джоб пей?» Что означало: «Сколько платят за эту работу?»
Иванов пересчитал деньги спереди назад, потом сзаду наперед, пришептывая при этом:
— Неплохо платят, дорогой, неплохо! Но могли бы и больше. Капиталисты — а забыли простой закон: чем больше вкладываешь, тем больше получаешь!
Он взглянул на часы, расправился с рюмкой, одним движением руки отсчитал (на слух!) пятнадцать сотенных и отнес их… в операционную. Потом поднялся в кабинет и спрятал пачку в сейф:
— Кое-что Блоху… Ну, а бисер сыпанем Башкирову и другим лопухам!..
Эуген Йыги был вовсе не так пьян, как выглядел, садясь в машину. Классическая уловка: хочешь притупить бдительность врага — прикинься пьяным или на худой конец больным.
Он ехал не спеша по направлению к городу. Руль держал левой рукой. Правая покоилась на контейнере, что стоял на сиденьи рядом.
Двигатель работал почти бесшумно, не отвлекал от мыслей. И пейзаж за окном не отвлекал: однообразная северная природа; изредка мелькали какие-то постройки.
У Йыги было каменное лицо. У прибалтов вообще не очень выразительные лица. Наверное, как сама северная природа…
Если б на месте контейнера сидел в кресле рядом какой-нибудь пассажир, он по «каменному» лицу ни за что не догадался бы, о чем думал сейчас Йыги. Быть может, этот несуществующий пассажир вообще усомнился бы: можно ли хоть о чем-то думать с таким лицом?..
Но Йыги думал. И думал напряженно. Думал трезво.
Ему как будто не нравилось что-то. И что-то хотелось изменить.
Глаза Йыги сверкнули:
— Сука!..
Такое не эстонское прозвучало слово. Что оно означало в данном случае, кому адресовалось?.. Не контейнеру же.
Попробуй разберись!..
Странный народ — эти эстонцы. Невыразительные лица… И трудно бывает понять, что имеют в виду, когда переходят на чисто русский язык… Акцент очень мешает. И с каждым годом акцент становится все сильнее, поскольку Эстония теперь — вот дела! — совсем заграница.
— Сука!.. — и Йыги прибавил газ.
Минут через сорок после отъезда Йыги к загородному дому Иванова подошла Фаина. Уставшей после дежурства ей нелегко дались полтора километра пешком от шоссе. Да и в автобусе намаялась: пьяница какой-то привязался, все с комплиментами лез, галантного кавалера из себя корчил, норовил ручку поцеловать, а от самого так и разило табачищем, гнилыми зубами и почему-то сырым мясом. Фаина, которой некуда было деваться, воротила от пьяницы голову — так воротила, что, в конце концов, заболела шея. Слава Богу, эта пытка кончилась…
Особняк Иванова, когда показался из-за поворота проселочной дороги, порадовал Фаине глаз. Нравился Фаине особнячок, что тут душой кривить! Может быть, даже больше, чем сам Иванов, нравился. И место, где стоял особняк, нравилось — тихое. И стожок на лужку нравился. И очень нравилось все, что было внутри особнячка. По сравнению с тем, что было внутри ее «подменки» (теперь только ее!)…
Ах, да что тут говорить! Нечего даже сравнивать…
Вот только Иванов замуж не зовет. И не покажешь ему зубки. Многое приходится сносить. Ничего не поделаешь — возраст. Было бы ей семнадцать — веревки вила бы из этого Иванова. Да еще из Блоха. А на всякий случай, может, и из главврача… Но возраст — беспощадный жестокий возница — диктует свое. Правит тобой, кобылкой, как хочет. На ту дорожку посылает, в конце которой тебе, кобылке, ничего не светит. И вот уже видишь: одрябла кожа под глазами, морщина-овраг пролегла меж грудей; волосы стали не так пышны, талия — давно не осиная, а была!.. была!.. Попа потяжелела и стала плоской… Бедра все еще стройные, но уж как-то размякли. И ты еще как бы молодая, однако, если присмотреться, — уж вроде бы и старая.
Попробуй слово поперек скажи, попробуй хотя бы поджать обиженно губки, — тут же вылетишь в трубу, старушка. Иванов тебе — не Куртизанов. Люби, люби, люби… Улыбайся!..
С такими, или примерно такими, мыслями Фаина, давя усталость на корню, постукивая бодро каблучками, взбежала на крыльцо и нажала на кнопку звонка.
Улыбка играла у нее на лице, как играл огонек в теплом камине. Фаина выпрямилась вся, когда увидела Иванова за стеклянной дверью, — вытянулась в струнку, — грудь послала вперед. Улыбалась Иванову, контролируя улыбку в отражении на стекле.
Он открыл дверь, и она упала к нему в объятия. Они так давно не виделись…
От Иванова попахивало хорошим коньяком. Был Иванов в благодушном настроении, шутил, постреливал глазами по некоторым Фаининым местам и даже кое за какие пытался ее ущипнуть, что на Иванова было не очень похоже.
Она села на диван, посмотрела на рюмки. Она заметила, конечно, что рюмок на столике было две. Но не спросила, кто тут был. А кто бы ни был! Ее-то какое дело?! Она в этом доме не хозяйка. И даже не хозяйская кошка… Ревновать? И ревновать она не может, поскольку на замуж ей даже не намекали…
Перехватив взгляд Фаины, Иванов унес грязные рюмки и принес от бара две чистые. Наполнил их коньяком:
— Я же вижу, что ты устала, Фаиночка, после дежурства. Это нормальное состояние. Выпей рюмку, расслабься.
Она не заставила себя уговаривать, выпила коньяк маленькими глотками. Так пьют крепкие напитки только женщины.
Иванов сразу еще наполнил ей рюмку:
— Как дела?
Фаина и эту рюмку выпила маленькими глотками:
— Мои дела? Или на дежурстве?
— И там, и там, — у Иванова редко бывало такое приподнятое настроение.
У Фаины в животике потеплело, похорошело. А потом какая-то нега и, действительно, расслабленность растеклись по всему телу. Фаина потянулась, улыбнулась:
— Ты же знаешь, Саша, что никак не найдется мой муж, — она покосилась на операционную. — Сегодня с утра заходила в отделение милиции. Там руками разводят. Говорят, оставьте заявление — дня через три дадим ход, если к тому времени ваш муж не объявится.
— Правильно, — похвалил Иванов. — Все должно быть зафиксировано юридически. Пускай ищут… Сто лет не найдут! У меня был знакомый в милиции. Знаешь, сколько у них нераскрытых дел? Гора… И они там не очень-то по этому поводу переживают, — пригубил из своей рюмки. — Ну, а на дежурстве?