Жертва судебной ошибки
— Я знала от вас о ее характере, ее любви к уединению, и поэтому отнеслась к такому решению спокойно, как и вы. И, наконец, желание не оставлять места, где все напоминало ей мать, казалось мне доказательством дочерней любви. Но что же вдруг случилось? Что заставляет вас теперь особенно жалеть, что Клеманс лишена родительских попечений?
— Я был тягостно поражен холодностью, почти недоверием к нам м-ль Дюваль. Когда вы гостили в Фельмон, я несколько раз пытался увидеться с ней, но все напрасно. Наконец мне это удалось. Раньше она всегда встречала меня радушно, благосклонно, а теперь приняла сдержанно, с ледяной холодностью. Я — слишком откровенный человек и не мог скрыть удивления, огорчения; я умолял ее сказать мне без уверток, почему она так переменилась ко мне после смерти матери. Она отвечала принужденно, уклончиво, и я не мог добиться прямого ответа. Я ушел очень грустный, не сомневаясь больше, что мне кто-то повредил в ее мнении. Ведь это легко было сделать; она так доверчива и невинна.
— Но, мой друг, кому же была выгода уронить вас во мнении м-ль Дюваль?
— Я также задал себе вопрос, милая Элоиза, и тогда не мог на него ответить. Но несколько дней тому назад я опять отправился к ней. Меня не приняли. Я ушел и на повороте набережной острова Сен-Луи вдруг заметил Анатоля. Я его не встречал со времени нашего визита в отель де Морсен. В сумерках он не заметил меня или не хотел видеть. Его присутствие в этой глухой улице зародило во мне подозрение, что он идет к Клеманс, хотя во время нашего разговора она ни разу не произнесла его имени. Такая скрытность усилила мое беспокойство. Я стал издали следить за Анатолем и уви-дел, как он вошел в дом, где живет Клеманс. Мне было легко, не компрометируя ее, узнать от привратника, что Анатоль поднялся к м-ль Дюваль и что она его принимает каждый день.
— Как? Она принимает Дюкормье? Бедная девушка принимает каждый день такого опасного человека! А, теперь я понимаю вашу тревогу.
— У меня хватило терпения наблюдать и ждать. Он пробыл у нее почти три часа.
— Бедное дитя! Такая чистая, прямодушная девушка и предоставлена самой себе, без всякой поддержки, без совета, без наблюдения. О, да, опасность есть, и большая опасность!
— В тот же вечер я написал Клеманс письмо с настоятельной просьбой принять меня на следующий день, говоря, что позволяю себе сделать это в память о дружбе ко мне ее матери и преданных заботах, которые я оказывал ей.
— И что же?
— Письмо осталось без ответа. Я встревожился и решил каким бы то ни было путем увидать несчастную девушку. Три дня тому назад я отправился к ней, и хотя служанка уверяла, что госпожи нет дома, я вошел насильно и увидел Клемане в гостиной. Удивленная, раздраженная моей настойчивостью, она встала с негодующим видом. «Несчастное дитя, — сказал я ей, — вы губите себя, принимая Анатоля Дюкормье. Я не знаю более опасного человека, чем он». — «Милостивый государь, — отвечала она решительно, — я свободна в моих действиях и никому, кроме Бога, не обязана давать в них отчета. К тому же у меня есть веское основание не верить больше в искренность вашего участия, и поэтому я избегаю вас». — «Но вас обманывают, вас губят, — сказал я, — выслушайте меня». Она не дала мне продолжать и отвечала: «Вы насильно вошли сюда, против моего желания; можете оставаться здесь одни». И, не слушая меня больше, она надела шляпку и шаль и ушла, оставив меня в отчаянии.
— В конце концов, мой друг, быть может, наши опасения и преувеличены?
— Каким образом?
— Некрасивые поступки Дюкормье, его обман, его низкое поведение во время нашего визита у Морсен дают, конечно, право составить плохое мнение о его сердце. Но разве не известно, что самые испорченные натуры иногда перерождались под влиянием женщины с ангельским характером? Почему не предположить, что Дюкормье искренно, честно любит м-ль Дюваль?
Бонакэ печально покачал головой и возразил:
— Если бы Анатоль имел честные виды, он не старался бы удалить от нас Клеманс, не оклеветал бы меня перед ней. Я не сомневаюсь больше, он уронил меня в глазах этого бедного ребенка, потому что боялся моей проницательности.
— Это правда, мой друг.
— Если бы он серьезно думал жениться на Клеманс, это значило бы, что он хочет отказаться от прежней жизни. В таком случае почему бы ему не прийти к нам? Разве он не знает, что, несмотря на его неблагодарность, я приму его с распростертыми объятиями? Разве не я первый придумал женить его на Клеманс, когда считал его способным измениться? Нет, нет, все заставляет меня бояться, что его расчеты не-чисты.
— А я не могу поверить в подобную развращенность. Было бы чудовищно воспользоваться невинностью этого ребенка, соблазнить ее и опозорить. Как ни безнравствен Дюкормье, он все-таки не совершит хладнокровно такого низкого, ужасного преступления.
Вошел старый слуга и доложил доктору о каком-то человеке, который желал видеть его сейчас же.
— Кто такой? — спросил доктор.
— Г-н Жозеф Фово.
— Жозеф?! Просите его скорей.
Элоиза хотела удалиться, но муж ей сказал:
— Нет, милая, я прошу вас остаться. Я беспокоюсь не только о судьбе Клеманс Дюваль, но опасаюсь и других несчастий. Однако, тише, вот и Жозеф.
XXXIII
При виде Фово доктор и его жена не могли скрыть болезненного удивления. Жозеф был неузнаваем. Его лицо, недавно еще дышавшее откровенностью и хорошим расположением духа, теперь выражало мрачное отупение, было худое, бледное и наполовину эаросло густой, черной бородой. Грязная беспорядочная одежда дополняла его несчастный, зловещий вид. Сильная и высокая фигура согнулась как бы от дряхлости. Хотя он не шатался, но вошел тяжелой, неверной походкой. И нужно ли говорить, что при первых словах Жозефа доктор заметил сильный водочный эапах. Прискорбное удивление так ясно выразилось на лице Бонакэ, что Фово спросил медленным, глухим голосом:
— Жером, ты находишь, что я очень переменился, а?
— Верно у тебя сильное горе? А я ничего не знал, и ты не пришел к нам? — дружески упрекнул его доктор.
— Не пришел. Я избегал тебя три месяца, Жером. Мы с Марией холодно приняли тебя и твою жену, которая была так любезна к нам. И вы были правы.
— Нет, г-н Фово, — вмешалась Элоиза, — мы этого не думали, но, признаться, были очень огорчены вашей холодностью и, не зная причины, очень жалели о такой перемене в наших добрых отношениях, хотя продолжали считать вас друзьями, которые рано или поздно вернутся к нам.
— И, как видите, сударыня, один уже вернулся, да слишком поздно, — сказал Жозеф с унынием.
— Слишком поздно, мой добрый Жозеф? Но почему?
— Потому что моя жизнь отравлена, погублена, — пробормотал бедняга в изнеможении.
— Твоя жизнь погублена, Жозеф? Умоляю тебя, объяснись. Не отчаивайся так, открой нам свое горе; быть может, мы дадим тебе хороший совет.
— Я не заслуживаю больше твоей дружбы, Жером, — ответил Жозеф с замешательством. — Я лгал тебе, я тебя обманывал!
— Ты? Ты?
— И, придя сюда, я нарушил данное слово. Это тоже нечестный поступок. Ну да к черту! Уж если стал таким, то это пустяки.
— Вы на себя клевещете, г-н Фово. Вы никогда не сделаете ничего бесчестного.
— Вы удивляетесь, сударыня? Вы не можете поверить? И сам я удивляюсь и как-то не верю этому. Все равно, как я бы пожал плечами, если б в то время, когда я пил только воду, подкрашенную вином, мне сказали, что я стану одурять себя водкой.
— Жозеф, ради Бога, скажи, что же с тобой случилось?
— Со мной случилось, — пробормотал Фово, задыхаясь, — случилось то, что я без всякой пощады делаю Марию несчастной.
— Ты? Такой добрый?
— Да, я. Сейчас объяснюсь. Я должен это сделать, уж раз пришел сюда, несмотря на свою вину перед тобой. Что делать! Несчастный утопающий хватается и за соломинку. Не правда ли? Слушай. Уже поздно: я чувствую, что погиб, и не за советом пришел, а скорее попрощаться. Когда выслушаешь меня, то увидишь, что мне ничего не остается… нет, ничего не остается в жизни…