Жертва судебной ошибки

Сделав легкий грациозный поклон, Элоиза хотела уйти, как вдруг молодая герцогиня де Бопертюи, молчавшая в продолжение всей сцены (ее волновали различные чувства, из которых ни одно не ускользнуло от проницательности Анатоля), подошла к г-же Бонакэ и сказала растроганным голосом:
— Умоляю вас, не уходите отсюда не простив меня. Теперь я чувствую всю позорную несправедливость оскорбления и прошу вас простить мне, потому что это я…
— Милая Диана, мой муж подтвердит вам, что в вашем письме мы нашли только один недостаток: именно тот, что в нем фигурирует наше имя. За исключением этой ошибки, мы нашли, что ваша мысль превосходна, если применить ее к месту.
Князь де Морсен, желая насколько возможно загладить грубость приема молодых, сказал сдержанным формальным тоном:
— Вы мне позволите, кузина, иметь честь предложить вам руку?
— Я возьму руку г-на де Сен-Жерана, если позволите, — сказала молодая женщина, показывая этим, что банальной вежливостью нельзя загладить оскорбления.
Она взглянула на мужа и заметила, что у него очень бледное, расстроенное лицо.
— Идем, мой друг, — сказала ему Элоиза, беря под руку Сен-Жерана.
Жером вздрогнул и машинально пошел за женой.
В галерее она тревожно спросила:
— Но, ради Бога, что с вами? У вас на глазах слезы?
— Он был там и прятался, вместо того чтобы подойти к нам.
— О ком вы говорите?
— Об Анатоле, — отвечал доктор убитым голосом.
— Он был там? И держался от нас подальше? О, какая низость!
— Теперь нет никакой надежды вернуть его к нам; да и мне после такого отношения противно его видеть.
Сен-Жеран как благовоспитанный человек, казалось, не обращал никакого внимания на разговор мужа и жены, который они вели вполголоса.
Они вошли в залу и здесь, недалеко от великолепной ширмы, закрывавшей дверь в коридор, на минуту остановились, потому что Сен-Жеран сказал Элоизе:
— Уделите мне, пожалуйста, несколько минут. У меня к вам большая просьба.
— Прошу вас, скажите, какая. С нынешнего вечера мое уважение к вам удвоилось, вы так благородно держали себя.
— Г-н Бонакэ обещал мне объясниться с матерью м-ль Дюваль. Вам принадлежит эта мысль; докончите же доброе дело, и я буду вечно признателен вам.
— Муж не говорил до сих пор с г-жой Дюваль, потому что она все болела; но теперь ей гораздо лучше, и я обещаю, г-н Бонакэ очень скоро займется этим делом и постарается, чтобы оно удалось.
— Ах, сударыня, если удастся, то вам я буду обязан счастьем всей жизни.
Наконец они дошли до швейцарской. Сен-Жеран любезно отыскал старого лакея Элоизы. Молодые сели в наемную карету и уехали из отеля де Морсен.
Когда они выходили из гостиной княгини, то Анатоль, поддавшись чувству раскаяния, быстро вышел через одну из гостиных в коридор (он уже знал расположение всего дома), которым можно было скорей пройти в залу. Там он надеялся попросить прощения у Жерома и его жены за свое отступничество.
Но он вошел в залу как раз в ту минуту, когда начался разговор между Элоизой и Сен-Жераном. Анатоль не осмелился подойти к Жерому при постороннем, поэтому остался за ширмой и таким образом слышал весь разговор.
  
XXVII
 
На другой день, после утренних занятий с князем, Анатоль Дюкормье пошел погулять в великолепном и огромном саду отеля. Было не особенно холодно, солнце светило по-весеннему. Когда он повернул в зеленый лабиринт из вековых тенистых деревьев, то услыхал за собой легкий скрип по песку. Он обернулся и очутился лицом к лицу с Дианой де Бопертюи, одетой в изящный утренний туалет. Анатоль почтительно поклонился и, чтобы не стеснять ее прогулки, хотел повернуть в боковую аллею, как вдруг Диана остановила его, сказав гордым повелительным голосом:
— Милостивый государь, на одно слово.
Дюкормье поклонился и ждал.
— Милостивый государь, я нахожу очень странным, что вы поселились у моего отца.
— Я также нахожу это очень странным, герцогиня.
— С вашего приезда сюда я все искала случая поговорить с вами без свидетелей.
 
— К вашим услугам, сударыня.
— Я скажу коротко и ясно: для меня неудобно, чтобы вы жили здесь, и вы уйдете отсюда.
— Я исполню это, как только князь уволит меня.
— Совершенно бесполезно вмешивать сюда моего отца. Даже нельзя представить себе, чтобы он в один день решился взять вас к себе секретарем, не имея на то причин, и важных причин. И, разумеется, не к нему я стану обращаться, чтобы вы удалились отсюда.
— К кому же, герцогиня?
— К вам, сударь.
— Чем же мое присутствие помешало вам?
— Милостивый государь, вы прекрасно знаете, что я — та особа, с которой вы долго разговаривали на балу в Опере в ночь на четверг.
— И которая сделала мне честь, назначив ныне свидание там же?
— Да, именно потому, что я имела с вами известный разговор, именно потому, что я назначила вам свидание, я и не хочу, чтобы вы жили здесь.
— Я очень несчастлив, герцогиня, что не могу понять ни смысла, ни цели ваших слов. Простите мне мою глупость.
— Я предлагаю вам удалиться для вашего же самолюбия. Кажется, оно у вас есть.
— И большое, сударыня.
— Не вынуждайте меня сказать яснее.
— Я сумею все выслушать.
— Может быть, сударь.
— Попробуйте, герцогиня.
— Ну-с, мне не нравится ваше присутствие в доме вот почему: мне неприятно встречаться каждый день с человеком, с которым я вела свободный маскарадный разговор, раз этот господин на службе у моего отца.
— Причина довольно вероятная, — сказал холодно Дюкормье, — но есть и другие.
— Г-н Дюкормье позволяет себе сомневаться в моих словах?
— Боже мой, сударыня, г-н Дюкормье по привычке очень наблюдателен и довольно проницателен. Он видит и знает кое-что.
— Что же видит и что знает г-н Дюкормье?
— Очень простую вещь, герцогиня. Обстоятельства, при которых мы встретились, и наш свободный разговор заставляют вас бояться, говорите вы, как бы я не вздумал, на основании минутной и случайной короткости, относиться к вам без нижайшего почтения, какое обязан выказывать вам секретарь вашего батюшки. Такая боязнь неосновательна, сударыня. И скорее вы боитесь, как бы ваша ослепительная красота, ваш ум и очаровательность не заставили меня страстно влюбиться в вас. Да, для женщины с вашим положением и, в особенности, с вашим характером, действительно, немыслимо ежедневно встречать страстно влюбленного в нее чело-века, который так низко стоит, что невозможно даже позабавиться из кокетства его смешной страстью. Но успокойтесь, сударыня.
— Мне успокоиться! — ответила Диана с еще большим высокомерием. — Неужели вы думаете, милостивый государь, что я считаю вас способным на подобную дерзость?
— Да, я думаю.
— Милостивый государь!
— Иначе вы не приказали бы мне удалиться из дома.
— Но это становится слишком дерзко.
— Нет, сударыня, это не дерзость, а логика. Вы смертельно скучаете. Никто из окружающих вас мужчин, никто из ваших поклонников вам не нравится. А между тем вас мучит потребность любить. Гордость — ваша добродетель. Все это я узнал, отгадал во время нашего тогдашнего разговора. Естественно, что в силу моего скромного положения, вы не предполагаете во мне особенной проницательности и считаете способным осмелиться смотреть на вас, герцогиня. Вы думаете, что я, в глупом ослеплении, рассчитываю, пожалуй, на ваше одиночество и скуку и даже на свое положение в доме, при котором связь была бы удобна и никому не известна. Одна мысль о подобной дерзости возмущает вас, и, чтобы отделаться от неприятных опасений, вы мне приказываете удалиться. Но повторяю вам, сударыня, умоляю вас, успокойтесь: мое сердце умерло для страсти, для любви; я не из тех несчастных безумцев, что влюбляются в звезды. Словом, при отсутствии светскости, у меня, однако, есть настолько здравого смысла, чтобы понять, что скромный домашний секретарь князя де Морсена должен навсегда забыть разговор на маскараде. Соблаговолите поверить: если мне позволят остаться здесь, то моей единственной целью будет сделать так, чтобы вы никогда не замечали моего присутствия.