Жертва судебной ошибки

Молодежь убегала как от чумы из этого скучного «Кобленца» и, поздоровавшись с княгиней, спешила в голубую гостиную, где царила молодая герцогиня де Бопертюи. Сюда принадлежали самые блестящие женщины. Здесь предметами разговора были: Опера, новые романсы, музыка, охота, лошади и, в особенности, любовные связи. Ядовитая клевета, злословие, все скандальные открытия о разрыве или о новой связи такой-то с таким-то принимались с восторгом. Здесь даже не гнушались подолгу разговаривать о непристойных женщинах, разумеется, о самых модных. И в этот вечер все говорили вполголоса (для того, конечно, чтобы новость пошире распространилась) о том, что две дамы из общества после маскарада в Опере поехали со своими любовниками ужинать с некой девицей Моро, так называемой «Козочкой». Эта особа, как говорили, славилась оригинальным умом и бесшабашной веселостью. Рассказывали даже, что «Козочка» спела несколько непристойных песенок, и любопытные великосветские барыни прослушали их, целомудренно скрывая лица под масками в продолжение всего ужина. Подобные скандальные новости побуждали каждого по мере сил прибавить и от себя что-нибудь. Наиболее смелые, или кто поглупей, отваживались отпускать рискованные словечки, а наименее невинные притворялись непонимающими. И на этом турнире клеветы и злых намеков каждый мужчина старался обратить на себя внимание герцогини де Бопертюи, которая, действительно, была царицей красоты.
И, наконец, партия любовницы князя ютилась во Фламандской галерее (в отеле имелись еще Итальянская и Испанская галереи). Баронесса де Роберсак, женщина с тонким вкрадчивым умом, вряд ли способная на верную дружбу, могла быть очень опасным врагом, и поэтому ее страшно боялись, то есть окружали ее и бессовестно льстили. Г-жа де Роберсак обыкновенно сидела в углу у камина, и тут же стоял князь де Морсед. Их большой кружок состоял преимущественно из мужчин и немногих женщин, занимавшихся политикой или академическими выборами. Последняя специальность была в то время еще в новинку и процветала в тогдашних салонах. Прекрасные академические дамы, благотворительницы ума, раздували славу своих кандидатов и из христианской любви старались набрать для «своих бедных» побольше голосов. Кандидатами бывали обыкновенно никому не известные ученые, работавшие над окончанием us, или же знатные люди, известные более своим ничтожеством, но считавшие, что им подобает иметь кресло в Академии, как его имел герцог Ришелье, этот всем известный безошибочный и знаменитый писатель. И если иной невежественный простак осмеливался почтительно спросить, за какие сочинения г-н маркиз или г-н герцог попали в число сорока бессмертных, то ему сухо отвечали: «Во-первых, маркиз или герцог умели приятно беседовать, что представляет неоцененное качество в такое время, когда искусство разговора с каждым днем встречается реже и реже. Во-вторых, как люди со вкусом они любили изящную литературу и делали этим бесконечную честь обществу писателей-разночинцев, где громкое имя всегда принимается с почтением, потому что оно придает блеск ничтожным людям».
К партии баронессы и князя принадлежали люди знатных фамилий, временно ставшие на сторону тогдашнего правительства, взамен чего они наслаждались пэрством; напыщенные политики (Мольер подходит ко всякому времени) и литераторы; а также молоденькие мальчики-аристократы, уже степенные, неестественные, очень самонадеянные и резкие. Побывав с полгода в говорильне, эти юнцы сочиняли несколько бесцветных политических статеек, которые исправлялись их наставниками или папашами и втискивались в серьезный журнал, не имевший читателей. После этого они начинали играть в государственных людей и дипломатов и в своей невинности твердили, что Фокс в двадцать лет был министром. Эти крошечные Меттернихи и Талейраны, еще вчера бегавшие в курточках, должны были по праву рождения со временем наводнить посольства. И они свысока смотрели на своих более совестливых товарищей, которые предпочитали лореток, клубы, карты и бега.
Можно себе представить, какие скучные, тяжелые разговоры велись в кружке баронессы де Роберсак, где с высот литературы упадка переходили к кичливой, но беззубой политике. Но, по крайней мере, здесь на словах тешились вволю над революционерами всех сортов, громили отвратительных негодяев, разрушителей религии, семьи и собственности, и ужасались их возрастающей смелости. Здесь тюрьму считали недостаточной для обуздания этого гнусного отродья и жалели, что их нельзя жечь и вешать.
 
Г-жа де Роберсак бывала на еженедельных вечерах княгини только раз или два в месяц и не оставалась дольше одиннадцати часов. Большинство из ее партии уезжало к ней пить чай. Князь, верный привычке пить вечерний чай у своей любовницы, также отправлялся к ней. А княгиня де Морсен и после одиннадцати оставалась в своем салоне. Надо ли говорить, что здесь бывали и другие, действительно почтенные люди? Они не принадлежали к этим партиям; они считали, что знатное происхождение и богатство налагает на них нравственные обязанности, и бескорыстно, мужественна шли вместе с веком. Так, ясный ум и благородный характер подсказали им, что прошло время чваниться, полагаться на происхождение и богатство, что надо иметь личные достоинства. Встречались и женщины, стоявшие вне кружков: изящные без кокетства, образованные, но не педантки, религиозные без ханжества, скромные, но не суровые, державшие себя с достоинством, но не высокомерно. Они гордились высоким происхождением, но вызывали к нему уважение своей порядочностью и широкой благотворительностью и еще тем, что сами оказывали искреннее уважение, без различия классов, людям с личными достоинствами и превосходством.
Такова была общая физиономия этого собрания. Но прибавим, что всех присутствующих теперь занимала одна мысль, и она проглядывала в самых разнообразных разговорах, принимая тысячу форм. Мы говорим о браке г-жи де Бленвиль, причем разосланные князем письма играли роль самой пикантной приправы. Неслыханный мезальянс или чудовищная связь (как выразилась спесивая княгиня) вызвала единодушное негодование. Ни один из гостей не забыл обратиться к князю, к княгине и к их дочери, чтобы так или иначе выразить глубокое сочувствие по поводу ужасного удара, постигшего их семью. И это придавало особенное оживление блестящему обществу. Но один человек бродил тут одинокий, неизвестный среди изящной толпы, как королевский министр. Это был Анатоль Дюкормье.
После обеда князь сказал ему любезным тоном:
— Мой милый, пошлите за извозчиком и возвращайтесь — куда, вы знаете. Вы найдете меня у княгини, она принимает сегодня. Я выхлопотал для вас вход в салон княгини, потому что вы — мой человек. Это такая милость, какой не удостоивался ни один из моих секретарей: видите, какого отношения к вам я требую.
Анатоль отправился — куда знал. Когда он вернулся, князя окружали гости и говорить было неудобно. Анатоль приютился в почти пустой гостиной, которая отделялась от голубой гостиной широкой аркой с портьерами. Здесь он сел и стал перелистывать роскошные альбомы, чтобы удобней было наблюдать за Дианой де Бопертюи; со своего места он отлично видел ее. Молодая герцогиня была ослепительно хороша в своем наряде; оживление румянило ее щеки; глаза иск-рились. Она говорила и смеялась очень громко; минутами ее движения были порывисты, нервны, и она украдкой бросала взгляды в сторону Дюкормье.
А он, по виду спокойный, часто отрывался от альбома, встречаясь с пристально устремленными на него глазами герцогини, и бесстрастное лицо не выдавало ни малейшего вол-нения, только по губам пробегала легкая сардоническая улыбка, и он снова принимался за альбомы. Но вдруг его внимание привлек разговор каких-то двух лиц, сидевших сзади него:
— Нет, нет, милый Сен-Жеран, ты не сделаешь подобной глупости.
— А я тебе повторяю, если понравлюсь м-ль Дюваль, то женюсь на ней.
— Но ты же говоришь, что у нее нет ни состояния, ни происхождения.
— Она дочь артиллерийского полковника; все-таки это приличная партия.