Путь. Автобиография западного йога

Мог ли я почувствовать на каком-то глубоком уровне сознания, что именно там была моя судьба? Однажды в детстве, когда мы пересекали Атлантику, я встретил мальчика из Калифорнии. Я помню, что, услышав это название, подумал: «Вот куда я должен приехать когда-нибудь». Годы спустя, когда я впервые обдумывал путешествие в Мехико, мне в голову приходила мысль: не поехать ли вместо Мексики в Калифорнию? В то время я отказался от этой идеи, решив, что «время еще не пришло». Я вспомнил слова Эмерсона, но уже больше как вопрос, а не как утверждение: «Мы умеем лучше, чем делаем». Если бы я только знал!
Когда в сентябре вновь открылся «Док-Стрит-Театр», я отправился туда, чтобы попытаться поступить в него, однако мне сказали, что для этого существует только один официальный путь: зачисление студентом в его школу драматического искусства. Решив, что я уже сошел со сцены академических изысканий, я спросил, не могли бы они предоставить мне какой-нибудь иной статус. Наконец директор разрешил мне, приняв в расчет мою новую пьесу, присоединиться к труппе театра в качестве «неофициального» студента. Я получил возможность овладевать по вечерам сценарным мастерством, а в дневное время писать.
В последующие месяцы я играл роли во множестве пьес, свободно общался с преподавателями и официально зачисленными студентами и занимался многими полезными делами, которые трудно описать определенно. Эта деятельность давала мне представление о практике постановки спектаклей, особенно в небольших провинциальных театрах. Однако, как актер, я был в полном замешательстве. «Разве это я?! — размышлял я. — Как мне узнать, кто я на самом деле, если я играю людей, которыми не являюсь?» Что же касалось моей профессии драматурга, то приобретаемый опыт был полезным.
В дневные часы, занимаясь писательством, я все упорнее думал о своих старых проблемах: какова цель жизни? Кто же я? Нежели у человека нет предназначения выше (я в отчаянии бросал взгляд вокруг себя) всего этого? И самое главное, в чем же истинное счастье? Как можно найти его?
Создавая свои литературные опусы, я стремился совершенствовать технику своего мастерства. Может быть, странно для подающего надежды драматурга, но в то время я не писал пьес; я хотел сохранить гибкость ума для отслеживания новых направлений драматического искусства по мере их появления в театре. Вместо пьес я писал стихи и стремился развить в себе чувство поэтической речи в драме. Я также размышлял о возможностях театра вдохновлять всеохватывающее духовное возрождение. С этой целью я начал изучать пьесы испанского драматурга Федерико Гарсия Лорки. Я хотел понять, можно ли его сюрреалистический стиль приспособить для возбуждения в людях сокровенного восприятия окружающего мира.
Однако размышления вели в тупик. Чего, в сущности, может достигнуть театр? Разве даже Шекспир, при всем его величии, смог сколько-нибудь существенно изменить жизнь людей? Конечно нет, во всяком случае, по сравнению с теми переменами, которые вызвала религия. Я содрогнулся при таком сравнении: я любил Шекспира и не находил ничего привлекательного в церкви. Однако вопреки моему желанию или нежеланию, такой вывод был неизбежен: религия, при всей ее светской посредственности, ее неискренности, направленности на мирские дела, продолжает оказывать самое мощное и благотворное воздействие на людей. Не искусство, не литература, не наука, не политика, не завоевания или технология — единственной возвышающей силой в истории всегда была религия.
Как это могло случиться? Озадаченный, я решил заглянуть вглубь этой проблемы, чтобы обнаружить сокровенный, глубинный, насущный смысл религии.
Обходя то, что я считал ловушкой официальной религии, «церковность», я часами прогуливался или сидел на берегу океана, размышляя о его бескрайности. Я наблюдал за струйками воды, бегущими среди скал, голышами и песчинками на берегу. Может быть, так же и Бог, при всем его величии и огромности, находит личное выражение в наших собственных жизнях?
Сопоставление этих мыслей с моими ежедневными контактами в театре и вне его вызывало у меня отвращение. Какими мелочными казались человеческие стремления по сравнению с беспристрастной бесконечностью! Самые высокие стремления большинства окружающих меня людей казались низкими, их ценности до невероятной степени покоились на эгоизме и скаредности. В пылу детского соперничества эго противопоставляет себя другим эго. Мои сокурсники утверждали, что такое поведение обнажало действительные свойства человеческой природы. Так, фактически, утверждали современные драмы, которыми они восторгались; они не только не оплакивали эти «реальности», — они гордились ими. Будучи подающими надежду актерами, они гордились своим притворным себялюбием, «грубым эгоизмом», равнодушием к нуждам других людей и грубостью, пока это притворство не превратилось в реальность. Мои коллеги в те дни помогли мне в духовном смысле понять больше, чем я думал. Чем больше они посмеивались надо мной, упорно повторяя фразу: «Такова жизнь!», тем громче кричало мое сердце: «Нет! Не может быть!». И от этого неустанного крика я все глубже уходил в свой поиск и понял, что они называли жизнью то, что было жизнью мертвых.
 
Стоит ли говорить, что духовная убогость не является объективной реальностью? Скорее Бог старался помочь мне увидеть, как низко может пасть человек без Него.
Однажды вечером, выйдя из квартиры, я встретил проживающего по соседству студента, который в полубессознательном состоянии едва брел, с трудом выдерживая направление. Сначала я решил, что он пьян, но потом заметил запекшуюся на его лбу кровь. Очевидно, произошло что-то серьезное. Я провел его в дом. С продолжительными паузами от перенесенного потрясения он рассказал мне следующую историю:
— Я спокойно сидел в парке на скамейке, наслаждаясь свежим вечерним воздухом. Я помню, что слышал приближающиеся ко мне сзади шаги. После этого я помню лишь то, что лежал на траве и ко мне медленно возвращалось сознание. Мое пальто и брюки исчезли. Пропал также мой бумажник.
Прошло несколько минут. Я еще полностью не пришел в сознание и не знал, что предпринять. Потом я заметил полицейскую машину, припаркованную на дальнем краю парка. С надеждой, пошатываясь, я подошел к машине и рассказал о своем затруднительном положении. Естественно, я полагал, что мне окажут помощь. И что же, можешь представить, как они поступили? Они арестовали меня за то, что я был неприлично одет! В полицейском отделении меня поместили в тюремную камеру, не дав возможности даже заявить протест.
Некоторое время я просил их разрешить мне позвонить по телефону. Наконец они снизошли до такой уступки. «Только один звонок», — сказал сержант. Я позвонил друзьям, и они принесли мне другую одежду.
— И вот теперь друзья — можешь вообразить — в тюрьме, а я на свободе! — Он, все еще не веря, качал головой. — Я все еще не могу понять, как это случилось.
Позже я узнал, что произошло: эти друзья, разъяренные равнодушием полицейского, закричали: «Вам, кажется, наплевать на то, что совершено преступление!»
— Вы арестованы! — заорал сержант полиции.
Наши друзья оказали сопротивление этому произволу, были избиты полицейскими участка и брошены в тюрьму. Тем временем мой раненый друг был освобожден, видимо потому, что был теперь прилично одет; ему было сказано, чтобы он шел домой и забыл обо всем. Спустя каких-нибудь пятнадцать минут я встретил его, пошатывающегося, ошеломленного и смущенного.
Я немедленно возвратился с ним в полицейский участок. Когда мы вошли, из задней комнаты раздавались дикие крики. Через несколько мгновений показались двое полицейских, волокущих за ноги чернокожую женщину. Потом они с шумом бросили ее перед столом сержанта и ее вопли затихли. Один из полицейских, очевидно посчитав ее молчание неуважительным, достал резиновый шланг и начал бить ее по подошвам голых ног, пока она не очнулась и не возобновила вопли. Довольные своим успехом, они снова поволокли ее и швырнули, все еще кричащую, в камеру. Пока мы находились в участке, до нас еще доносился ее плач.