Пробуждение сердца

– Я пытался убедить его, что золота здесь нет, но он не хотел мне верить.
Хью оглядел оскверненное кладбище: развороченная земля заросла травой и сорняками.
– Почему же вы не погребаете кости?
– Увы, надо было это сделать, – с готовностью согласился монах. – Но как я мог узнать, были ли эти легионеры истинными христианами? Дважды посылал я прошение епископу разрешить захоронение, но он так и не ответил. – Старый монах продолжал говорить о легионерах. Видно было, что этот предмет чрезвычайно занимал его. При упоминании о легионерах его выцветшие глаза загорались чуть ли не фанатичным огнем. Он рассказал Хью о найденной им монете: – Она валялась на земле, будто кто обронил ее только вчера. Это было вон там, – махнул он рукой в направлении пустоши позади сада.
Они продолжали путь, проходя мимо могил истинных христиан. Над весенней травой торчали верхушки источенных непогодой надгробных камней. В отдалении, среди заросших холмиков, бродили овцы, и в вечереющем воздухе раздавалось тонкое блеяние ягнят. Напоследок они остановились у железных, украшенных завитушками ворот.
Брат Малком, щурясь на заходящее солнце, оглядел еще раз кладбище, неровные ряды могильных холмиков среди деревьев. Вид овец и блеющих ягнят заставил его задуматься.
– Среди смерти пребывает жизнь, – заметил он. И, повернувшись к Хью, спросил: – Или наоборот? Я все время забываю, как правильно.
Хью не знал этого евангельского изречения, в чем с улыбкой и признался, шагая с братом Малкомом по дорожке, ведущей к монастырскому саду. Вдоль дорожки, как часовые, стояли столетние тисы.
– Это апостолы, – сказал монах, улыбаясь и любовно касаясь стволов. – Вот Иоанн, вот Петр, а вот Павел.
Подойдя к заросшему саду, они увидели плечистого человека с квадратным лицом, бедно одетого и державшего в руках то, что когда-то было кожаной шляпой. Человек сидел на каменной скамье среди розовых кустов. Завидев идущих, он бросился им навстречу.
– Брат Малком! – вскричал он. – Правда ли то, что я слышал? В Эвистоун прибыл новый хозяин? – И прежде, чем монах успел ответить, человек выпалил: – Паренек, который помогает мне, клялся, что не врет. Ты должен пойти со мной к новому господину, брат Малком. Разве справедливо, что я несу наказание за дела управляющего? Ты должен пойти со мной и сказать, что я честный человек.
– Я твой новый господин. Я хозяин Эвистоуна, – сказал Хью человеку, на лице которого мгновенно выразился испуг. – И если ты, как утверждаешь, человек честный, то тебе нечего бояться меня.
Человек неуклюже поклонился.
– Я не подведу вас, милорд. Мы с моими ребятами не потеряли этой весной ни одного ягненка. Бог свидетель, я честный человек. А шерсть я не трогал, это управляющий украл ее.
Хью заметил в стороне подростка и старика, выжидательно смотревших на него. Одеты они были в такие же грубые одежды и в руках теребили такие же потрепанные шляпы, что и переминавшийся с ноги на ногу пастух.
– Он говорит правду, – вздохнул брат Малком, с кряхтеньем опускаясь на скамью. – Юан – хороший человек, настоящий христианин. Можешь быть спокоен за свой скот. Его с помощниками не в чем винить. В этом году от шерсти будет хороший доход, не то что при жулике управляющем.
Несколько раз с чувством поклонившись молодому господину и монаху, пастух Юан ушел. За каменными воротами господского сада к нему присоединились поджидавшие его мальчик и старик.
Солнце клонилось к горизонту, заливая заросший сад мягким светом. Брат Малком, с трудом поднявшись со скамьи, пообещал:
– Завтра, милорд, я принесу хозяйственные книги аббатства. Теперь они твои. Боюсь, я плохо их вел. Глаза у меня уже не так остры, как прежде, а рука – не так тверда. Увы, нет у меня таланта каллиграфа, и почерк мой неказист. Но ты все увидишь сам.
В воздухе поплыл хриплый гул колокола храма при монастыре, созывая обитателей округи на вечернюю молитву. Хью совсем не жаждал корпеть над хозяйственными книгами, которые, как он был уверен, велись на латинском языке. Распростившись с монахом, который остался в саду, он направился к замку.
 
Там кипела жизнь. Люди Хью собирались за длинным столом в обеденном зале, чтобы поужинать со своим молодым господином и обсудить планы на будущее. Так как за этот стол уже больше года не усаживалось столько народа, на кухне царила некоторая растерянность. В конце концов слуги принесли то, чем сами питались последние скудные месяцы: ячменную похлебку с бараниной, овсяные лепешки, сыр и перестоявший сидр.
Санче и Алисе еду подали наверх, в гостиную. При виде того, что им принесли, Санча брезгливо сморщила нос; даже Алиса, не отличавшаяся привередливостью в еде, заметила:
– У нас в Суррее свиней и то лучше кормят.
Жалея себя и перемывая косточки здешним поварихам, они поужинали и, достав доску, принялись за игру.
Вскоре совсем стемнело, и пришлось зажечь вторую свечу, чтобы лучше видеть фишки и доску. Девушки откровенно зевали, а внизу, не стихая, звучали голоса и смех мужчин.
Сидя на подушках у громадного и пустого камина, Санча с Алисой продолжали играть. Наконец – час был уже довольно поздний, и они клевали носом – появился Хью с масляной лампой в руке. Он был обнажен по пояс, и волосы у него были еще влажные после мытья. Хью, Мартин и остальные мужчины смыли с себя дорожную грязь в примыкавшем к кухне помещении, к великому удовольствию служанок, многие из которых были вдовами.
– Можно Алису устроить на ночь не на соломенном тюфяке, а как-нибудь получше? – спросила Санча, с волнением ощущая на себе его пристальный взгляд.
Хью продолжал стоять в дверях, явно ожидая, что Алиса уйдет.
– У нее есть своя комната и собственная кровать.
Санча с несчастным видом посмотрела на служанку.
– Но если она понадобится мне ночью?
– Ты сможешь ее позвать, она будет недалеко, – твердо сказал Хью, всем своим видом пресекая дальнейшие возражения жены.
Видно было, что он уже все решил. Санче оставалось лишь с тоской наблюдать, как Алиса покорно встала, взяла свечу и вышла.
Звук захлопнувшейся за Алисой двери заставил Санчу вздрогнуть. Она слышала, как поскрипывают половицы под тяжелыми шагами мужа. При тусклом свете единственной оставшейся свечи она собрала фишки в середине доски, переставляя их по одной, чтобы оттянуть неизбежное. Несколько недель, пока длилось их путешествие, Алиса и даже Мартин всегда были рядом, спали если и не в одной комнате с ними, но в нескольких шагах от них.
«И вот теперь, – подумала Санча, – впервые после брачной ночи мне придется остаться наедине с мужем». Воображение рисовало картины одну кошмарнее другой.
В том напряженном состоянии, в котором она пребывала, звуки приобрели какую-то особую четкость и ясность. Санча слышала, как Хью ходит по спальне, стук открывающихся ставен, ржавый протест петель. Ее взгляд скользнул с веселого узора игральной доски на догорающую свечу, которая скоро должна была погаснуть, и тогда она останется в темноте.
Она была почти в отчаянии. Ведь должен же муж понимать, раздумывала Санча, что она еще не вполне оправилась от ежемесячного недомогания. Санча была очень стыдлива и избегала разговоров на подобные темы даже с такими близкими подругами, как Мари и Алина. На какой-то миг она представила себе, как скажет об этом мужу. Да она со стыда сгорит! Нет, это совершенно невозможно.
Еще с дюжину подобных, рожденных паникой мыслей промелькнули в ее голове, как вдруг она поняла, что до нее не доносится ни единого звука. Что-то, может, инстинкт, заставило ее поднять глаза. Хью стоял в дверях, разглядывая ее, – высокий, как башня, силуэт в свете лампы, горевшей за его спиной.
– Завез я тебя неведомо куда. Жить здесь впору лишь простолюдинам.
У него был такой проникновенный голос, что она вмиг забыла о своих страхах, но не знала, что сказать в ответ. Слова не шли у нее с языка. Перед ужином Санча гуляла в крохотном господском саду, где стояла деревянная статуя Пресвятой Девы и солнечные часы, едва видневшиеся среди высокой травы, заполонившей сад. И так как ничто больше не показалось ей примечательным в этом жалком поместье на дальней границе страны, она сказала: