Игра в четыре руки
На противоположной стороне, у северного вестибюля, изменения не столь незаметны. Но нам-то нужен этот, южный, выводящий к автобусам. Вот, кстати, и остановки – 188-го и 233-го автобусов. Помнится, можно было ездить и на 90-м, но потом его пустили в обход, и до родимой Онежской получается чуть ли не вдвое дальше – крюком по Лавочкина и Петрозаводской. Ну и ладно, вон как раз подкатывает желтый двухзвенный «Икарус» с номером «233»…
– А билеты? – озабоченно спросил Женька, глядя на подъезжающий автобус. – Денег же не хватит!
И подкинул на ладони россыпь бронзовых чешуек, по копейке каждая.
– Всего шесть, а надо десять… Аст осмотрел жиденькую кучку людей на остановке.
– Народу мало, передавать «на билетик» не нужно. Высыплем, что есть, а оторвем два.
– А заметят? – опасливо спросил Женька. – Тетка какая-нибудь глазастая… Прицепится, стыда потом не оберешься!
– Ты меня загородишь, когда буду отрывать – предложил Аст, и он немедленно устыдился собственной трусости. Да и идти пешком не хочется – ноги гудят после тренировки.
Серега оказался прав – никто в их сторону даже и не глянул. Он, воровато озираясь, открутил билет (резиновая рубчатая лента под прозрачным пластиковым колпаком послушно поползла, сбрасывая их мелочь в недра кассового аппарата), и они устроились там, где и хотели, в соединяющем две половинки отсеке, на поворотном круге, и теперь можно наблюдать, как он проворачивается, как растягиваются резиновые складки «гармошки». Или же встать одной ногой на круг, а другой – в соседнюю часть салона, и тогда при повороте ноги сами собой разъедутся в разные стороны…
Но сейчас есть дело поважнее: обязательный ритуал автобусного пассажира, выявление «счастливых» билетиков. Проще простого: номер на билете состоит из шести цифр, две группы по три. Если суммы цифр в обеих половинках совпадут – тебе повезло. Аст считал, шевеля губами. Женька, чуть привстав, заглянул ему через плечо (Серега был выше на полголовы) и вдруг отчетливо услышал прозвучавшее в голове: «А вот „Тройку“ или смартфон, которым с некоторых пор можно оплачивать проезд в наземном транспорте на „счастливость“ не проверишь…»
Салон покачнулся, поплыл, и Женька, чтобы не упасть, ухватился за гнутый поручень. И снова чуть не полетел с ног, потому что металлическая труба под ладонями поехала вбок – автобус сворачивал с площади на Фестивальную, и поворотная площадка повторила его маневр.
Какая еще «Тройка»? И что такое смартфон? Снова последствия контузии? Может, и правда заболел? Только этого не хватало…
– Во! Одиннадцать и одиннадцать! – Аст крикнул так, что на них стали оборачиваться. – Разыграем на «камень – ножницы – бумага»?
Женька выиграл – со второго раза, когда его ладонь-«бумага» завернула Серегин кулак-«камень». Запихал билет из желтой, тонкой до полупрозрачности бумаги в рот и принялся жевать. Повезло!
…это хорошо, удача мне не помешает. Потому что – мама. Отца нет дома, он в командировке – этот жалкий обрывок сведений я ухитрился выудить у своего юного «альтер эго», чему изрядно порадовался: идет контроль, идет!
Итак, отца нет, а вот мама дома, и через несколько минут мне предстоит с ней встретиться. Да, конечно, я буду сидеть в дальнем уголке сознания «себя-подростка», как мышь под веником, никак себя не проявляя, но… получится ли? Стресс предстоит сильнейший, особенно с учетом того, что мама в оставленном мной прошлом (во всяком случае, в той части, что сохранилась в моей памяти) еще жива, благополучно отпраздновала восьмидесятилетие… Не захлестнет ли «юного меня» волна взрослых неконтролируемых эмоций? Это риск, ему ведь и так досталось сегодня не по-детски. И еще, подозреваю, достанется: завтра школа, встреча с одноклассниками и учителями. Эмоции и прочие непредвиденные реакции попрут из меня бурлящим потоком, и далеко не факт, что я сумею его обуздать…
– Завтра первым уроком что, история?
– Ага, – кивает Аст. – Геша ведет.
– Здорово! – обрадовался Женька.
Историю он любил и уже успел наскоро полистать оба учебника – и «Новую историю» с картинкой, изображающей штурм Бастилии на бежевой картонной обложке, и «Историю СССР», где на голубом фоне красовались четыре цветных иллюстрации из жизни девятнадцатого века.
А вот Серега к истории равнодушен. Ему географию подавай. Ну еще бы, мать – геолог, весь Союз исколесила. Вот и сын нацеливается по ее стопам, в Геологоразведочный институт.
Они расстались возле Серегиного дома, известного на весь микрорайон «дома циркачей», на торце которого красуется огромное изображение клоуна и цирковых львов. Дом (как, впрочем, и большинство соседних) был кооперативным, и немалую часть его обитателей составляли сотрудники разных структур Союзгосцирка. Дети из цирковых семей были нередкими гостями в Женькиной школе – они появлялись ненадолго, проводили с классом одну-две четверти, после чего исчезали на очередные гастроли.
– Слышь, Бабай, что-то ты сбледнул с лица, – озабоченно сказал Аст. – Нет, правда, бледный какой-то, вспотел к тому же… Может, тебя и правда до дома проводить?
– Не надо, – отмахнулся Женька. – Тут два шага, сам дойду как-нибудь.
Они стояли возле Серегиного подъезда. Женькин дом был чуть дальше, за длинной пятиэтажкой, стоящей на невысоком пригорке. У его подножия угнездились крошечная, на три машины, парковка и старая, оставшаяся от снесенной деревеньки Ховрино голубятня.
В самом деле, чего это он взмок? И руки вот трясутся…
– Ладно, я пошел. До завтра!
Он с деланно-беззаботным видом закинул сумку за спину и зашагал прочь.
А ведь прав Серега: его колотит, и еще как. И справиться с этим, как Женька ни старался, не получалось. С чего бы это, а?..
Вот и мой (наш!) подъезд – предпоследний слева, пятый в стандартной панельной девятиэтажке, которыми, как грибами, поросли московские окраины вслед за знаменитыми хрущевками. Скрипнула пружиной дверь парадного – никаких домофонов, никаких стальных листов, только деревянные планки и узкое, почти во всю высоту, стеклянное окошко, вечно замызганное, едва пропускающее свет. Полпролета лестничных ступенек, ведущих на площадку первого этажа, неровные пластиковые перила, по которым в иной ситуации так весело скатываться, сидя на пятой точке… Лифт – старый, с открывающейся вручную гулкой железной дверью и окошком, забранным металлической сеткой.
Закрыть наружную дверь, потом распашные дверки самой кабины – из обычного ДСП, покрытого потрескавшейся, выщербленной отделочной панелькой «под дерево». Кнопка, шестой этаж – в окошках замелькали кабели и торцы межэтажных перекрытий. Если прямо сейчас приоткрыть одну из створок, лифт остановится, и я получу желанную отсрочку.
А смысл?..
Все. Поздно. Лифт, звякнув, остановился.
Вправо. Черная, обтянутая дерматином, с латунными гвоздиками-розочками, дверь. На плексигласовой табличке цифры – «164», под ногами – потрепанный жизнью резиновый рельефный коврик. Иногда под него прятали ключ…
Три звонка, это я отлично помню: два коротких и длинный. Нехитрый код, один и тот же для половины обитателей многоквартирных домов большой страны.
Приближающиеся шаги за дверью – легкие, торопливые.
Вот, сейчас…
Получилось. Не представляю, что было бы, поведи я себя иначе. Только это решение (забиться в дальний уголок сознания своего альтер эго, сжаться, закуклиться в позе виртуального зародыша, не выпуская наружу ничего лишнего, и самому стараясь воспринимать как можно меньше) и спасло ситуацию. Потому что… мама.
В начале нулевых у нас приключилась трагедия. Мать затеяла очередную генеральную уборку – избавляла дом от накопившегося хлама, наполняя им большие пластиковые пакеты, заранее выставленные в прихожую. А я, заехав навестить под вечер, выволок их на помойку – в мусоропровод они не влезали. А через несколько месяцев мама собралась заглянуть в старые семейные фотографии – и не нашла ни одной! Тогда-то и выяснилось, что во время той самой большой приборки она случайно выставила пакет с уложенными в него альбомами в коридор, а я, ничтоже сумняшеся… Из всех семейных архивов уцелел только мой выпускной школьный альбом, да и то потому, что я за несколько лет до этого грустного события отвез его к себе на квартиру.