Миражи (СИ)
В этот вечер Виктор перестал сопротивляться тому, что стремительно росло и оживало в нем. Завтра Ника уедет домой, встретятся ли они еще? Вряд ли. Это ни к чему, в первую очередь ей. Пока не привыкла, не поняла до конца, что из всего этого может получиться…
Но сегодня он позволит себе чуть больше того, что допустимо.
Виктор касался ее рук и плеч, смотрел на ее шею, губы и щеки. Он почти дотронулся губами до ее волос когда склонялся к уху Вероники, он водил ее за руку и под руку, и близость между ними становилась все привычнее. Виктор не был невинным юношей, он хотел бы гораздо большего, но также он мог и сдерживать свои порывы усилием воли.
Поэтому все, что он делал не выходило за рамки приличий, галантного, но почтительного ухаживания с легким намеком на флирт.
Только с Никой он не играл, как это часто происходило в подобных ситуациях с другими женщинами. Тогда Вяземский руководствовался расчетом и хорошим знанием женской психологии, сейчас он делал все это потому, что сам хотел и был увлечен девушкой. Он не мог отказать себе в продолжении вечера с ней и почти решил, что пойдет к Татьяне.
— Ладно, пусть восхищенные зрители разглядывают княжну загадочных роханских земель в бинокли, а я продолжу рассказ про Одетту и Зигфрида. Как только Зигфрид поклялся девушке-птице в вечной верности и любви, за дело принялся Ротбарт. Силой своих чар он придал дочери Одиллии сходство с Одеттой, но она стала не белым лебедем, а черным. Ротбарт с Одиллией появляются среди гостей на большом балу. Королева мать решила устроить смотрины невесты для принца, приглашены прекрасные девушки из разных стран. Потому мы и увидим сейчас несколько характерных танцев. Венгерский, испанский, русский — это все традиции большого балета. Будет и вальс невест. Но принц Зигфрид никого не выбирает, чем очень огорчает мать. А что ему делать? Он не может привести на бал Одетту и не должен рассказывать о ней. Когда появляется Ротбарт с дочерью и принц видит Одиллию — он забывает о клятве. Центральным номером третьего акта будет па-де-де — это большой развернутый танец. В нем есть и адажио и вариации, все как положено в классическом балете. И вот вы заметите притворство Одиллии, на ту же музыку она будет повторять движения Одетты из адажио второго акта. Это окончательно сбивает с толку принца. Он избирает невестой Одиллию и подводит к матери. Ротбарт злобно хохочет — клятва нарушена! Злой волшебник исчезает, а принц устремляется на озеро.
Последняя картина повествует нам о страданиях Одетты и ее борьбе с Ротбартом. Без нее принц не смог бы победить волшебника. Хотя как я говорил, он и не должен побеждать, их с Одеттой ждет прохладный песок на дне озера. Но мы-то увидим хэппи энд — человеческий облик навсегда вернется к девушкам с победой принца над Ротбартом.
— Вы думаете, что надо было сохранить печальный конец?
— Да, я бы сохранил его.
— Почему?
— Это логичнее. И потом я, как сентиментальная домохозяйка, люблю трогательные финалы.
— Ну вот, насмешили!
— Это лучше, чем плакать
— Не всегда. Эта балерина… Ульяна Лопаткина, я забываю, что она человек! Как это можно настолько стать птицей. Руки крылья. Да, я плакала и… не знаю… Сейчас опять заплачу, что это?
— Это театр… хорошие слезы, не от горя.
Виктор взял Нику за руку, в это время начал гаснуть свет.
— Я запомню это, — прошептала Ника. Ее ответное пожатие было робким, доверчивым и нежным.
* * *Спектакль закончился около одиннадцати вечера и Виктор повез Нику домой. Он ничего не сказал ей о завтрашнем дне. Потом, позже…
После прогулки в Летнем саду Виктор не мог предположить, что будет еще что-то более прекрасное, но на следующий день был Павловск, а сегодня театр. Говорить не хотелось. Слишком много пережил он в этот вечер, и чувства его превосходили слова.
За несколько дней Ника стала ему ближе всех. Ни с кем рядом не ощущал он такого душевного покоя. Можно было молчать и быть уверенным, что она не нарушит хрупкого идеального мира, который возникал, когда они оказывалась вместе.
Это была не влюбленность, Виктор не мог сказать, что он влюбился в Веронику с первого взгляда, напротив, это происходило с ним очень постепенно. Сначала она понравилась ему, потом ее голос в темноте, золото осени в ее волосах, возвращение в Павловск. Он приближался к ней, и только сегодня Виктору стало ясно, что он не представляет себе, как останется без нее. Это была Любовь.
Вяземский остановил машину в том же месте, что и всегда. Вероника отчего-то заторопилась выйти, как будто хотела убежать от Виктора, она сама открыла дверцу джипа, не дожидаясь пока это сделает Вяземский.
— Так вы поедете? — спросила она, стоя около машины.
Это было похоже на предложение поскорее распрощаться. Ника противоречила сама себе. Она испугалась, хотела чтобы Виктор сам решил, за них обоих.
— Мне кажется, что для вечернего чая слишком поздно, может, я лучше поеду. Правда, Вероника, вы наверно устали? Я завтра утром позвоню, отвезу на вокзал, во сколько скажете.
— Нет! Совсем не поздно, — она отчаянно цеплялась за последние минуты встречи. — Это я думала, что вы устали и не захотите сидеть сейчас с нами, потому и спросила. Я часто придумываю лишнее. Идемте, пожалуйста, ведь Таня ждет, приготовилась.
— Но начало первого уже, Вероника, если я сейчас зайду, то потом мне придется ждать, пока сведут мосты. А это совсем уж неудобно. Тучков закрыт до двух, а Биржевой до пяти утра.
— Вот и хорошо, замечательно! До пяти мы все-все про театр ей расскажем.
— Вы меня способны в чем угодно убедить, — вздохнул Виктор.
На самом деле он не хотел уезжать, но…
— Тогда идемте скорее, а то я замерзла.
Татьяна в самом ждала их, чайный стол был накрыт в гостиной.
— Танечка, — с порога воскликнула Ника, — ты представить не можешь какое чудо Лебединое озеро…
— Да я уж по тебе вижу, что чудо, ты светишься вся. Виктор, раздевайтесь, как хорошо, что вы зашли.
— Вероника меня не отпустила, сказала, что вы будете ждать.
— И правильно сказала! Давайте мойте руки и за стол, мне хочется все подробно услышать. И чаю тоже, я сколько часов на торт любуюсь.
И вечер, переходящий в ночь, потянулся неспешно.
Дымился чай в тонких фарфоровых чашках. Кроме торта на столе красовались еще и конфеты, и варенье, но вся компания едва притрагивалась к угощению. Главным была беседа. Ника торопилась обо всем рассказать Тане, Вяземский слушал, изредка вставлял какое-нибудь слово, краткое замечание.
— Нет, я все равно так не смогу, как Виктор, — сказала Ника и откинулась на мягкую спинку дивана. Они сидели рядом с Вяземским, а Таня напротив. — И что слова, когда там все в музыке и в обстановке! Театр… Таня, это и есть настоящее чудо. Со всем, что там… Виктор, — она посмотрела на него, — расскажите о театре. Вы же иначе знаете его.
— Да, иначе. — И Виктор, неожиданно для самого себя, начал говорить. Открыто, без опасения, что его осудят или не поймут. — Теперь я редко бываю в театре, иногда потому, что времени нет, но больше потому, что я как будто виноват перед ним.
— Виноваты? — удивилась Ника.
— Да… человек театра не может отдалиться от театра потому, что это своего рода болезнь, не смог отойти и я. Жизнь артистов — клановая общность, в ней все замкнуто. Особенно если театр большой, то он самодостаточен. Он как бы отделяет человека от внешнего мира, заключает его в свой, подобный кокону, или скорее хрустальному шару, из него видишь другой мир через прозрачные стенки, но совсем не хочешь туда. Потому что он скучный по сравнению с тем в котором находишься ты. Все общение сосредотачивается внутри. Дружба, ненависть, любовь — все внутри. Есть сцена, ее видят зрители и есть мир актеров — это «закулисы». Там я вырос, там прошли мои детство и юность. Когда не был у бабушки — я болтался в театре. Это и был мой дом в Питере. Мариинский театр. Для кого-то это партер и ложи, лазурный занавес, огромная хрустальная люстра, блестящее паркетным полом фойе, беломраморные лестницы, лепнина и позолота. Рафинированная публика в вечерних нарядах. А для меня — это закулисы и гримерки, мишурный блеск костюмов разных эпох и народов, плотно пригнанные доски сцены, пыль бутафорского цеха, где можно отыскать все что угодно от Эскалибура до волшебной лампы Аладдина. Слоны, лошади и лебеди на колесиках, морские зыби из парусины, леса из раскрашенных сетей с аппликацией, ночное небо из новогодних гирлянд, раскаты грома, создаваемые помрежем за сценой с помощью ржавого железного листа… Для меня театр — это изнанка. Театральный буфет прокуренный и душный, где в антракте собираются усталые короли и герцоги, где легкокрылые сильфиды едят вполне земные бифштексы с кетчупом и кутаются в растянутые шерстяные свитера, потому что по бесконечным театральным коридорам вечно гуляют сквозняки. Для меня театр — это балетные классы, где «…и-раз-два-три… плие…аттитюд…еще плие…руки в третью позицию, ноги в первую…» и бесконечная классика у палки, квадраты аккомпанемента на расстроенном рояле. И концертмейстер клюет носом на своих шестнадцати тактах вальса…