Под чужим небом
Ермак Дионисович протянул портсигар из орехового дерева. Елена Брониславовна взяла папиросу, старательно разминала ее. Закурив, долго кашляла.
— Ангелина лет пять мучилась с ним, — снова заговорила она, вытерев ладонью слезы, — потом выперла. И правильно, на кой ляд такой муж. Ну, и моя вина есть перед тобою: я все уши ей прожужжала, что ты, дикарь, скрылся от нее в своей Азии. Вот и все, что я хотела сказать тебе. Теперь разбирайтесь сами. Ангелина скоро будет, а я пойду спать...
Елена Брониславовна поднялась с дивана и, охая, ушла в спальню. Таров распахнул окно, закурил. Дождь прекратился, временами сквозь разорванные облака проглядывало солнце. Ермак Дионисович взял плащ на руку и вышел, хотелось пройтись по улицам, развеять до прихода Ангелины тоскливое настроение. В подъезде неожиданно столкнулся с ней. Ангелина вспыхнула, но быстро взяла себя в руки. Поздоровались, как чужие.
— Мама дома? — спросила она, как будто от этого зависела их судьба.
— Легла отдохнуть.
— Замучилась я с ней.
Вошли в квартиру. Ангелина сбросила плащ, наскоро прибрала разбросанные вещи и занялась примусом. Таров украдкой посматривал на нее, отыскивая милые сердцу черты в этой полногрудой женщине с сильными бедрами. Лицо мало изменилось. Только на веках обозначилась прозрачная синева и прожилки, да лучики морщин вокруг глаз и в уголках губ.
Ангелина накрыла стол, пригласила Ермака. Занимаясь домашними делами, она старалась не встречаться с ним взглядом.
— Ну, рассказывай, где пропадал? Почему не писал столько лет? — спросила Ангелина, когда они уселись за стол друг против друга.
— Был я в далеких краях, откуда писать не полагается, — начал Ермак Дионисович. В Москве он советовался с Асояном. Тот сказал, что Таров может открыться перед женою, если верит ей. «Разумеется, о содержании работы говорить нельзя», — предупредил Павел Иванович.
— В лагере что ли?
— За границей, в Маньчжурии.
— Как попал туда?
— Служил в белой армии. Помнишь есаула Семенова, который угощал нас в «Метрополе» в день твоего рождения? Он стал атаманом казачьих войск, вот у него я и служил, с ним за кордон ушел. Сейчас многие возвращаются на родину. Вины за мною нет — и мне разрешили...
— А я-то с ума сходила. Куда только ни писала, отовсюду отвечали: сведений не имеется. В двадцать втором году ездила в Верхнеудинск и там ничего не нашла. У тебя родных не осталось что ли?
— Тетка живет там, по мужу Бурдукова она, братьев и сестер у меня нет, я говорил тебе.
— Как там жил?
— Великий Данте писал так: «И горек чужой хлеб и тяжелы ступени чужого крыльца».
— Чего же ты раньше не возвращался?
— Это не простое дело. Сейчас возвращаются наши люди, работавшие на КВЖД, вот и я за компанию с ними. — С такой легендой Таров вернулся на родину и не хотел искать другого объяснения: он пока не знал, как сложатся отношения с Ангелиной. — Ну а ты как жила?
— Я думаю, мама успела доложить тебе, — не то осуждающе, не то с грустной усмешкой проговорила она. — Жить надо...
Ангелина откровенно рассказала о своей нелегкой жизни, плакала. Откровенность и слезы подкупили Тарова. Ему подумалось, что любовь жива, что ее можно воскресить, влить в нее новые силы. Он остался у жены.
Проходили дни, недели, и Ермак Дионисович все больше убеждался в своей ошибке. Любовь ушла, остались воспоминания о ней, которые он принял за самую любовь, и еще — жалость.
Ни покоя, ни радости в доме жены он не нашел. Деньги — зарплата за несколько лет — были на исходе. Таров стал задумываться о своем месте в жизни. Ангелина и ее мать не раз уже намекали на то, что приютили его и осчастливили. Стали возникать ссоры из-за пустяков.
Однажды Ангелина без причины взорвалась и больно оскорбила Тарова.
— Азиат! Инородец! Ты испортил мне жизнь, сгубил мою молодость. Мечешься где-то. Шпион...
В эти минуты она была удивительно похожа на свою мать. Терпение Тарова кончилось, он плюнул на все и уехал из Ленинграда. Впрочем, не будь приказа Асояна срочно вернуться в Забайкалье, он, вероятно, долго еще не решился бы на этот шаг.
Пока Таров выяснял свои семейные дела, в его родном краю произошли непредвиденные события. Не прислушавшись к предостережениям Ермака Дионисовича, Цэвэн, Епанчин, Размахнин попытались спровоцировать беспорядки. Из безрассудной затеи ничего не вышло: население их не поддержало.
Таров устроился преподавателем. Ангелина не решилась ехать с ним, не было прежней веры в его постоянство, жалко было оставлять родной Ленинград, а может быть, не было уже любви, кто знает... Она лишь изредка навещала его. В минуты душевного расположения просила прощения, говорила, что во гневе становится невменяемой и не отдает отчета своим словам. Ермак Дионисович всякий раз прощал, но прежней близости между ними уже не было. Таров жил в одиночестве, на положении холостяка.
Летом тридцать третьего года на учительском совещании он неожиданно встретился с Гомбо Халзановым, старым знакомым по университету. Халзанов, оказалось, много лет работал на руководящих должностях в Наркомпросе, но потом был исключен из партии за связь с троцкистами. Жаловался, что обвинили его необоснованно. Таров слушал и вспоминал поведение Халзанова накануне революции: Гомбо был тогда большим путаником, метался между троцкистами, эсерами и меньшевиками.
Работал он в педагогическом институте, вел курс старославянского языка и историческую грамматику, жил с пятнадцатилетним сыном Платоном. Жена умерла года два назад.
Таров и Халзанов стали навещать друг друга. Их сближало увлеченность языками и фольклором, одинокая жизнь, университетские воспоминания. Ермак Дионисович быстро привязался к Платону: юноша отличался оригинальностью и смелостью суждений, любовью к книгам, пониманием литературы. Он учился в Московском институте философии, литературы и истории. На летние месяцы приезжал домой. Тогда они с Ермаком Дионисовичем пропадали на озерах: оба были заядлыми охотниками и рыболовами.
В начале тридцать восьмого года Гомбо Халзанова арестовали как участника троцкистской организации. Платона, тогда студента третьего курса, исключили из института. Больше года он жил у Тарова. Ермак Дионисович даже мысли не мог допустить, что когда-нибудь Платон Халзанов сыграет зловещую роль в его жизни...
Шли годы. Вынужденное бездействие все больше тяготило Тарова. Казалось, о нем забыли и Центр, и японцы...
Сообщение Совинформбюро о вероломном нападении фашистов на русскую землю опалило душу Тарова.
Двадцать третьего июня, на второй день войны, он пришел в Управление Наркомата государственной безопасности с заявлением, в котором просил направить его в Маньчжурию с соответствующим заданием в интересах защиты Родины.
Заявление послали в Москву, высказав свои соображения. Центр поддержал просьбу Тарова и предложения руководства Управления. Затем был утвержден план подготовки закордонного мероприятия. Самым важным его разделом являлась легенда. Выдвигалось и обсуждалось два варианта. Первый: после ареста Цэвэна и других агентов Таров будто бы жил на нелегальном положении и, улучив подходящий момент, ушел в Маньчжурию. Второй: якобы был арестован органами НКВД, отбывал наказание в колонии, откуда удалось бежать и перейти государственную границу. Остановились на последнем варианте. В основу легенды положено подлинное событие, которое должно было заставить японцев поверить Тарову.
Летом тридцать восьмого года японская разведка перебросила в Советский Союз агента Ли Хан-фу. Он был задержан при переходе границы. Во время обыска у него обнаружено письмо на имя Тарова от подполковника Тосихидэ. Ли Хан-фу показал, что он шел на связь к Тарову с заданием от Харбинской японской военной миссии.
На допросах у японцев Таров расскажет, что причиной ареста будто бы послужило предательство агента, посланного к нему на связь. Это будет убедительно, японцы знают, что Ли Хан-фу не вернулся.