Отступники (СИ)
День-деньской несчастные варвары во главе с Виллом, назначенным старшим бухгалтером, крутили колесо доходов переплывающих в расходы, которые приходили к взаимозависимости только после мучительных мозговых потуг. Дыхание превратилось в одни лишь выдохи, голос и речь в бормочущий шепот. Любовь и ненависть — в бесконечные «сходиться», «не сходиться».
Они спали прямо в здании налоговой, на старых мешках, набитых неверными отчетами и ведомостями. Питались «завтраками, обедами и ужинами офисного работника», которые представляли собой разного цвета кирпичи из спрессованных микроэлементов и шелухи.
Шли нересты. Варвары гибли один за другим от тоски и надорванных извилин, а Вилл выживал раз за разом, день за днем, квартал за кварталом, нерест за… И так далее, в общем счете десять долгих нерестов. Вилл, из уверенного крепыша, эталонного представителя своей расы, превратился в сохлого, болезненного мотыля, вычислительную приставку.
И все-таки он оставался Соленым варваром. Заваленные квартальными отчетами воспоминания о былой жизни, мерцали в нем как чахнущие угольки. Он никогда не терял надежды на освобождение. Только эта надежда, да воля, крепкая как панцирь гигантского лобстера, довели его до этого высокого стула и стойки, над которыми находился его бывший кабинет.
И только благодаря двум этим упорным дамочкам он сейчас был…
— Свободен, — прошептал Вилл.
И потер двумя пальцами след от ошейника.
Он освободился от него полчаса назад.
Наверху, в его бывшем кабинете, сейчас лежало тело старшего инспектора Проспера, которого Вилл оглушил призом «лучшему бухгалтеру 438-го нереста». Таких призов в кабинете Вилла было еще девять штук с 28-го по 38-ый нерест включительно.
Никто не мог предположить, что воля может на равных бороться с секрецией паучьих желез. Вилл копил силу для этого рывка десять нерестов. Десять нерестов он кропотливо собирал крошки несогласия и свободолюбия, которые оставались после умиротворяющей волны транквилизаторов. Он прятал эти крошки глубоко в подсознании, чтобы примитивная химия организма не смогла добраться до них и сделать такими же стерильными как все желания Вилла.
И вот, наконец…
Ошейник оказался на удивление прочным. Вилл с некоторым сожалением поглядел на кости своих предплечий. Под кожей что-то неявно шевелилось, когда он напрягал мускулы.
Ошейник пришлось перепилить пряжкой от ремня Проспера.
Избавившись от ненавистного кольца на шее, Вилл переоделся в однжду инспектора и просто спустился вниз. Никто из остальных работников налоговой не обратил внимания на ускользнувшего из бухгалтерии Вилла. Они все были слишком заняты тем, что мечтали о лучшей жизни и жалели себя. Даже охранник на проходной, краем глаза заприметивший фиолетовые ткани камзола, чуть приподнял зад и открыл Виллу дверь, так и не оторвавшись от созерцания репродукции картины «кормящая мать».
Вилл прожил над Золотой Струей десять нерестов, но видел ее всего пару раз. А внутри и вовсе никогда не бывал. Ему очень хотелось пить. Так сильно, что предплечья свело судорогой.
Подозревая, что в тавернах должны подавать что-нибудь похожее на горячий чай, Вилл зашел внутрь, и теперь сидел за стойкой, ясными глазами глядя на бледного, трясущегося бармена.
— Чай, — коротко сказал ему Вилл.
— Придется подождать, — плаксиво выдохнул бармен. — О, Первый. Никогда ничего подобного у нас не заказывали. Один чай, — слабо крикнул он в сторону кухни. — Вам с ромом? — спросил он у Вилла, подмахивая пальцем слезы, накатившие на подбородок.
— Без.
— Без рома, — чуть слышно взвизгнул бармен в сторону кухни.
Там кто-то тоскливо выругался.
Вилл ждал. Он понимал, что погоня весьма вероятна. Что дураки бывают разные. Некоторые очень неплохо умеют в самый неподходящий момент обнаруживать исчезновения варваров-бухгалтеров и лишенные сознания тела инспекторов в красном нательном белье.
Тем не менее, после освободительного рывка, он чувствовал, как его тело пытается сделать вид, что оно отошло по делам и скоро вернется. Транквилизатор за десять нерестов въелся в сами кости Вилла. Теперь организм неуверенно покашливал, в нерешительности поигрывал желудком и нервно сжимал сердце. Разум тем временем пытался вспомнить, как следует обходиться с живой накаленной злостью.
Вилл взял из побитого стакана перед собой зубочистку и сломал ее пополам.
Потом еще одну.
Это помогло.
— Зубочистки… — всхлипнул бармен, — …не для этого… поставил.
Он сполз по боковине стойки вниз, сел на полу, обхватив колени, и залился горючими слезами.
Вилл перегнулся через стойку и посмотрел на него с некоторым изумлением. Он начинал понимать, что с этим местом не все в порядке.
И здесь уныние, — подумал он спокойно.
Если б Вилл мог и хотел красиво говорить, он поделился бы с барменом, со всей этой прокисшей забегаловкой секретом совершенной защиты от депрессий.
Он бы сказал им, что всякая депрессия имеет в своей условной структуре нижнюю точку. Это не ее причина, но то, что дает ей возможность пожирать сознание. Слабенькая подсознательная надежда на жалость и сострадание. Она есть всегда. Всякий стенающий плакса в глубине души уверен, что мир обязан рано или поздно потрепать его макушке и сказать что-то вроде: «ах, бедняжка, как же я перед тобой виноват, ведь ты лапушка…». Потом принято начинать ныть вдвое громче, чтобы утешения становились ровно в два раза увереннее.
Ирония в том, что лекарство от тоски срастается с возбудителем перемычкой, они как две вишенки, растущие рогатинкой. Нужно четко, с родниковой чистотой понять, что никто, ничего тебе не должен. И что помощь, как и материя не появляется из ничего. Никто не стремится тебе помогать. Ты один в этом мире, хотя бы потому, что в твоей голове только один настоящий голос. Твой собственный. И всем действительно на тебя наплевать. Да, это правда. Кроме мамы. Нет, надежды нет.
Если все сделать правильно, то депрессия начинает подсыхать, а потом шелушится и отваливается. Разум все-таки в чем-то заменяет людям инстинкты. Убедившись, что процесс самооплакШышия не имеет смысла, он заряжает тебя мрачным спокойствием, которое похоже на формалин.
Начинаешь понемногу жить так, как у тебя получается.
Копить силы для рывка.
Искать подходящую острую пряжку, чтобы разрезать свой ошейник.
Так бы сказал бармену Вилл. Ему и всей этой прокисшей забегаловке.
— Ваш чай, — срывающимся голосом объявила официантка. — Печенек?
— Нет, — качнул головой Вилл.
Он придвинул к себе солонку, свинтил с нее крышечку и высыпал все содержимое в железную, жирную на ощупь кружку.
Официантка всхлипнула и покачнулась на подгибающихся коленях.
— С вас два медных профиля.
Вилл, молча, полез в кошель инспектора и положил на поднос золотую монету. Официантку мотнуло, как будто Вилл бросил туда пудовую гирю.
— Сдачи не надо.
— Вы очень щедры, господин.
Вилл, наслаждаясь и смакуя, пил круто посоленный чай и представлял, как будет добираться до пристани. Бармен с ужасом глядел на его блуждающую улыбку…
А еще, добавил бы Вилл снисходительно, нужно всегда помнить, что жизнь в любой момент может стать гораздо, гораздо хуже.
Хрясь! — распахнулись входные створки.
Время в таверне запнулось и остановилось, уставившись в одну точку. Те посетители, которые еще могли привстать, привстали. Те, кто мог только приподнять голову, тоже привстали. Спящие беспокойно заворочались во сне: им приснилось, что с этой минуты они навсегда завязывают с пойлом.
Потому что на танцполе Золотой Струи стояло существо, из хребта которого торчал фрагмент памятника… э-э-э… тому усатому парню, издавшему закон «О пяти скрипах». Существо обозревало трактир глазами, похожими на драгоценные каменья.
Искало жертву?
Вилл спокойно допил чай. Поднялся. Он вспомнил свои дни на арене, как он со связанными руками, сражался против пяти гладиаторов сразу.