Лгунья (СИ)
Забава останавливалась и дышала этим воздухом. Втягивала запах свежей выпечки, опьяненная домашней атмосферой покоя и уюта. Дух этого места шептал ей, баюкая: будут дома, будет и Омск.
Она не заметила, как ворота ближайшего к ней дома скрипнули на ржавых петлях и отворились. Из них вышла маленькая старушка. Невысокая, древняя женщина, чье лицо было изборождено глубокими морщинами. Она ступала, утомленно шаркая, сутулясь. Одетая в изорванную серую телогрейку с ярко-малахитовым платком на голове поверх шали, в руках она держала горячий хлеб. Он дымился, пах лакомо-притягательно. Рот Забавы мгновенно наполнился обильной слюной.
Старушка остановилась в метре от нее и скрюченными пальцами, покрытыми прозрачной, почти пергаментной, кожей, разломила батон. Принялась крошить, роняя некрупные куски к ногам. Горячий мякиш исходил паром, и под зов «гули-гули» со всей округи слетались птицы. Голуби, синички, снегири, воробьи. Девушка стояла, как завороженная, не в силах оторваться от зрелища.
- Детка, ты тоже хочешь хлеба?
Только когда она обратилась к ней, та поняла, что женщина слепа. Не видит ее, но слышит, знает, как она стоит и дышит.
- С удовольствием, - прошептала Забава, подойдя ближе.
Старушка отделила кусок и протянула. Забава поднесла его к лицу и сквозь морозную свежесть ткнулась в белую душистость, ощущая ошеломляющее наслаждение от сдобного запаха и тепла. Это было настоящее, живое.
- Очень вкусно. Спасибо. Вы тут живете? – спросила она, откусывая и закатывая глаза от блаженства.
Хлеб казался невероятно вкусным. Настолько, что на контрасте испытываемых ею эмоций захотелось рассмеяться. Она понимала птиц, которых очень много крутилось у ног женщины.
- Живу, - отозвалась женщина, продолжая крошить. - Пойдем. В доме согреешься. Чаем тебя напою.
В обычных обстоятельствах Забава не пошла бы ни в какой дом. Тем более, когда через полчаса на улице стемнеет. Но отказываться, когда угостили, ей стало неудобно.
- Одна живете?
- Одна, - отозвалась женщина, пока заходили во двор, а затем через маленькие сени в дом, состоящий из двух комнат. Оба окна выходили на улицу. Дальняя – спальня, а ближняя – кухня и зал одновременно. Все в одном.
Как слепой человек может печь хлеб? Как может жить один?
Забава оглядывалась, рассматривая советскую мебель, буфет, русскую печь. В доме еще сильнее пахло выпечкой, ощущался жар.
- У вас никого нет? Ни родственников, ни родни?
- Дети были.
Она пошаркала к печи и достала из двух форм два батона, выкладывая их неспешными ходом дрожащих рук на серую ткань. Затем открыла кадку с водой, привычным движением зачерпнула глубоким черпаком, налила в потертый алюминиевый чайник воду и поставила его на печь. Все делалось без спешки, будто зряче.
- Хлеб у вас чудесный. А продукты откуда?
- Приносит социальный работник. Да ты садись, дочка, не стой.
Старушка сняла с себя платок с шалью, открывая седую голову с заплетенной косой, скинула фуфайку на стул, стоящий у входа, осталась в нехитром халате, гамашах, и, наклонившись, подняла пару дровишек, засунула в створ печи.
Так вышло, что Забава никогда не была внутри подобных домов. Не слышала, как скрипят половые доски, пахнет старым деревом, печью, хлебом. Дом скромный, бедный, но чем-то хороший.
- Можно я сделаю несколько фотографий на память?
- Делай. Нынче телефоны кругом.
- Меня зовут Забава. А вас?
Старушка устало опустилась на табурет, покрытый вязаным квадратом, и, подняв к ней лицо, улыбнулась.
- Лариса. Все давно кличут меня баба Лара.
- У вас замечательный дом.
Сделав пару снимков печи и старушки, Забава сделала несколько шагов в сторону и заглянула в полутемную спальню.
- Кажешь, дочка, - теперь она улыбнулась по-настоящему, горько.
Она не видела, но слух у нее был острый. Так что она услышала, как закипает чайник, и, покопавшись в мешочках буфета, достала сушеной смородины, красный советский заварник в белый горох.
- Давно у меня не было гостей, давно. Одни покупатели.
Забаве подумалось, ей тут, наверное, страшно одиноко. Раз приглашает первого встречного человека в дом. Такая бывает старость. Не в кругу внуков и детей, а в старом доме, в слепоте, одиночестве.
- Расскажите о себе, познакомимся, - предложила Забава, вернувшись назад и присев на предложенный табурет, пока женщина заваривала чай.
- Не помню, память подводит, дочка. О себе расскажи, мне воспоминания будут.
- Живу с мамой и братом. Работаю.
- А жених у тебя есть? - старушка расстелила на руках полотенце и разгладила привычным движением, выжидая время, пока ягоды и заварка в кипятке дадут вкус и испустят дух.
- Нет.
Забава засмеялась. Почему-то старые люди любят задавать этот вопрос. Как будто от него зависит что-то в жизни. А для них почему-то важно. Хорошая эта была старушка. Забаве хотелось ее поддержать. Сделать для нее хоть что-то.
- Вы сказали покупатели, а что продаете? – поинтересовалась она, разглядывая то, как та ставит чашки на стол и наливает душистый чай.
- Ходят тут всякие, предлагают купить.
- Купить что?
- Что, что… Дом купить. Земля хорошая. Центр как-никак. Я ж слепая не всегда была.
- А зачем?
- Снести хотят, наверное. Что-нибудь построят.
- Это ужасно, - Забава взяла чашку в ладони, вдыхая прекрасный смородиновый аромат. – А вы продавать не хотите?
- Нельзя мне, деточка. Куда я потом? Дети вспомнят, домой ноги дорогу всегда помнят… А запах укажет путь…
Она ждала своих детей. Тех самых, что забыли ее. Первая ли она такая мать. У всех разные судьбы, о таком обычно не говорят. Они молча пили чай и ели хлеб. Вкусно. Самобытно.
- Мне хочется вам помочь. Хоть чем-нибудь. Я могу что-нибудь для вас сделать? - спросила она, уже собираясь уходить.
- Приходи в гости, Забавушка. Я рада буду. Мои сыновья никогда не приходят. Хоть бы раз навестили перед смертью. Посидели, чаю выпили.
- Хотите, я с ними пообщаюсь?
- Не нужно. Сама лучше приходи.
Уже на выходе баба Лара словно что-то вспомнила и охнула.
- Подожди, хлеба дам на дорожку.
Она пошаркала в дом, оставив Забаву у дверей. На полочке, служащей трюмо, на глаза попался паспорт в старой пластиковой обложке. Грязный, обтрепанный, он лежал среди пыльных баночек с вазелином и опустошенных туб с кремом. Руки сами к нему потянулись. Забава открыла.
«Скалова Лариса Александровна».
На фотографии женщина выглядела значительно моложе, зрячая. Ей почти семьдесят.
Баба Лариса вернулась и протянула завернутый по старинке в газету батон.
- А сколько у вас детей?
Забава положила документ на место, взволнованно вглядываясь в ее черты. Женщина тяжело и горестно вздохнула. Сердце екнуло в груди.
- Три мальчика. Алеша, Вова и Коля.
Забава обняла ее. Обещала вернуться, как только будет время. Поблагодарила за чай. Вышла на темную улицу. Зимой смеркается раньше, так что она торопилась домой. Но печальные мысли ее не отпускали.
Значит, не врал Гребенкин. Зря она не поверила. И не хотела верить. Угораздило ее на такое знакомство. Она шла к центральной магистрали, вытирая слезы. Эта бабушка была как дом, старая, почти разрушенная. Если так подумать, жила себе женщина, жила, работала, детей воспитывала, может, муж был. А потом осталась вдовой, дети забыли, и осталась одна. Никому не нужная.
На следующий день Забава пыталась погрузиться в работу, сосредоточиться, но не получалось. Она не успевала за темпом Владимира. Ее рассеянность, ошибки и потерянный вид не остались незамеченными. Она смотрела на своего босса и думала, как он может быть таким приветливым, понимающим, компанейским. Он же сам отец семейства. Забава знала, что у него есть жена и сын. Но при этом мать гниет в старой халупе всего в какой-то паре километров отсюда. Как? Как можно быть одновременно любящим и бессердечным? Как такое возможно?