Крыжовенное варенье (СИ)

— В тягости-то каково сей смрад вынести…
— Злоречия то.
— Есть примета, я не заблуждаюсь…
— Ну, а коли не заблуждаешься, так и помалкивай.
Х Х Х Х Х
В день похорон Елизаветы Петровны у нового императора было необыкновенно хорошее настроение. Петр нашел-таки себе развлечение даже на сем скорбном мероприятии. Новоявленный правитель нарочно отставал от катафалка саженей на тридцать, а потом, будто спохватившись, пускался догонять. На нем была надета черная епанча;, хвост которой несли старшие камергеры во главе с графом Шереметевым. Тучные, в возрасте, камергеры не поспевали, хвост вырывался у них из рук и красиво развевался по ветру. Эту забаву Петр повторял несколько раз. В конце концов, пришлось остановить процессию, дождаться, покуда подтянутся остальные и только потом возобновить шествие.
К Екатерине прибежал капитан гвардии, князь Михаил Дашков, муж ее подруги и соименницы, Екатерины Дашковой. (Та, кстати, была родной сестрой любовницы Петра Елизаветы Воронцовой, но не разделяла симпатий последней…) Капитан сказал:
— Ты боле русская, нежели он! Повели, мы тебя возведем на престол!
Екатерина не согласилась:
— Вздор! Тфое намерение — несосрелая весчь.
На самом деле слукавила. Это она сама пока не созрела для решительных действий. Куда ж грузной бабе драться за трон?! Выражение «в тягости», недопонятое Позье, означало очередную беременность Екатерины. Ребенок был от гвардейца Измайловского полка Григория Орлова, бабника и героя трактирных потасовок. Но государыне этот балагур был люб, да и ценен. У Орлова имелось четыре брата, все отменные воины. В безвыходной ситуации можно было положиться на их помощь. А при нынешнем состоянии вещей «безвыходной ситуации» следовало ожидать в любую минуту.
Став императрицей, она не желала рисковать, выставляя напоказ будущее материнство. Маленькая дочурка Анна, рожденная от Понятовского в 1758-ом, умерла в возрасте нескольких месяцев. Пока что Павел, признанный и воспитанный почившей правительницей, оставался очевидным преемником короны. Однако его положение было шатко. Во-первых, нового наследника могла родить государю и Елизавета Воронцова. Во-вторых, Петру, вырвавшемуся из-под теткиного гнета, не терпелось расторгнуть ненавистный брак, не хватало лишь хорошего повода. И пригульный младенец стал бы лучшим из возможных. Такой «повод» сделал бы развод оправданным и перед придворной знатью, и в глазах толпы. Как бы предвкушая развитие событий, Петр «забыл» упомянуть о сыне в своем первом манифесте, касаемом престолонаследия.
В срочном порядке в Россию из Гамбурга вызвали графа Салтыкова. Император лично говорил с ним:
— Сознайся, что моя жена родила от тебя. Тогда я смогу отстранить Екатерину и женюсь на Елизавете.
Петр зациклился на идее развода. Заодно с собственной он наметил разрушить и еще некоторые придворные семьи. Новые же свадьбы (их насчиталось двенадцать) предполагалось сыграть в один день. Для торжества заказали двенадцать роскошных кроватей…
  
План побега
 
Если брильянтщик Позье испросил у Петра Федоровича разрешения сделать заказ для его супруги, то Андрей Анклебер и спрашивать не стал. Просто, как и прежде, доставлял в покои Екатерины Алексеевны экзотические плоды. Более того, к ставшим уже привычными апельсинам да бананам, прибавились еще и финики, — результат очередных оранжерейных экспериментов.
Дел у садовника было нынешней зимой невпроворот. Помимо обычных обязанностей да натуралистических опытов, в скорбные дни на Анклебера и помощников легла непростая задача растительного убранства траурной залы. Нужно было наплести гирлянды из еловых веток, позаботиться о благовониях… К тому же, еще в конце осени сговорились с Татьяной осуществить-таки побег в Пруссию. Точнее, бежать теперь придется им троим: Анклеберу, жене конюха и семилетнему Прохору. Надобно все тщательно подготовить, а он в Ораниенбаум не ездил уж более двух месяцев. Даже с рождеством свою кралю не поздравил.
Татьяна за последние годы сильно потолстела. Издали ее фигура была похожа на перевязанную посередине пуховую подушку: сдобный бюст, перетянутый передником стан, и навесистые бедра. Щеки надуты, будто на кого сердится, а на щеках — естественный (безо всякой свеколки), от одной только полнокровности, алый румянец.
 
Признаться, ее образ уж давненько не сбивал сердце садовника с ровного ритма. Удерживали мужчину подле этой женщины лишь чувство долга да жалость — верные истребители любви.
Семейство Осипа теперь жило в Ораниенбаумской резиденции безвылазно. Осипа из служителей конюшенной конторы разжаловали за пьянство. Однако оставили при дворе, чтобы следил за чистотой в стойлах. При этом строго-настрого запретили появляться при лошадях нетрезвым.
— Животные извинного; запаха страсть как не любят, однажды уж брыкнули его копытом, сломали два ребра, теперь кособочится, — поясняла Анклеберу Татьяна.
Иностранец бы после такового происшествия, образумился, бросил бы питие, но Осип — русский мужик, — он бросил работу. Ну и, сообразно, уважения да достатка в семье поубавилось, ежели не сказать хлеще, вовсе не стало.
Насуслившийся муж не требовал ни еды, ни порядка в доме. Прохор играл с ребятишками… Чем заняться нестарой женщине?
Все больше часов она проводила с дворником Федором. Тот, конечно, был старше Андрейки лет на десять, а ее самой и вовсе на два с полтиной десятка, да и от бороды пахло тухлятиной, зато должность завидная. В его распоряжении ключи от всех ворот, от всех каморок да кладовок…
Таскалась ли Татьяна с Федором по этим каморкам, — то осталось Анклеберу неведомо. Зато она много докладывала садовнику о своих думах. Любила жена бывшего конюха сидеть на лавочке и предаваться игре мыслей, воображать, как они с Андрейкой убегут в Саксонскую Тюрингию.
Садовник рассказывал, что там чистые хвойные леса. Идешь меж деревьев, землю будто кто граблями вычистил, ни соринки, ни листика. Осыпавшаяся и поблекшая хвоя под ногами — словно коричневый песочек. Потому как у европцев — даже в лесу порядок.
А еще ей грезилось, что все жители в той стороне сплошь едят тюрю. Сидят в ряд за длинными дубовыми столами и хлебают деревянными ложками из глиняных мисок. Только тюря у них, должно быть, не обыкновенная, саксонская. Какая именно, Татьяна не знала, но уж точно не такая безвкусая, как в России: хлебные корки, покрошенные в подсоленную воду. Но потом Андрейка растолковал несмышленой бабе, что слово «Тюрингия» произошло не от русского «тюря», а от народности — тюрингов. И что в немецком языке есть слово «Тюр», то бишь дверь. И картинка в Танюшкиной голове враз поменялась. Теперь побег ей представлялся так — глухая стена, в ней тяжелая, дубовая, с чугунным засовом, дверь, Андрейка засов отодвигает, енту дверь распахивает:
— Милости прошу, моя фрау.
А за дверью — песочек, как на берегу Финского залива. А из песочка елки растут, и конца и края им не видать.
Что берут с собой в бега? Ну, в смысле, когда нужно споро уносить ноги? Лучше, конечно, вообще ничего. Так убегать легче. Сдобное тело Татьяны и без поклажи груз немалый.
В то же время: дорога дальняя, никто не знает, какие трудности, какие передряги предстоит вынести. Неплохо было бы взять еды, да сменного белья. Прохор может унести всего ничего. Как бы его самого тащить не пришлось.
Ах, как хотелось Татьяне сбежать с Андрейкой в эту самую Саксонскую Тюрингию. Однако, чего шибко желаешь, обыкновенно то и не случается, — это она по себе знала, потому и не верила своему счастью.
Вот ведь как время все с ног на голову поставило. Раньше Андрейка умолял Татьяну тайно с ним скрыться. Теперь же она его уговаривает, а тот еще и кочевряжится.
— У меня, — говорит, — натуралистические опыты здесь не завершены…
Ну и что, что опыты? Неужто в песочке под елками их окончить нельзя? Пришлось подтвердить Анклеберу давнишние догадки. Прохор — его сын, не конюха. Прежде Андрейка ее дознаньями замучил, больно уж совпадало: Осипа вызвали за голштинскими жеребцами;, его почитай месяц не было, тогда-то они и сошлись впервые, а через девять месяцев — ребеночек. Но Татьяна глаза прятала: